1911 г. "Пусть только холм твоей могилы" Пусть только холм твоей могилы Да писем бледные духи, Да вензель, врезанный в перилы, Да эти бедные стихи Остались памятью скупою. Я знаю нынче, в поздний час, В аллее встречусь я с тобою И обручат берёзы нас, И липы нам венцы наденут, И ветер нас благословит… «O gieb, mein Ziebling, mir dein Wehmuth, Gieb mir dein Her und Ziebe mit!» На сквозной прогалине Лунных лучей Я стою в проталине Твой и ничей. Зацелован ветками Нежных берёз, Зачарован редкими Каплями слёз. Ты склонилась радостно, Прячешь лицо, Дышишь-шепчешь сладостно, В пальцах кольцо… Я во власти милых тайн… Месяц велит: «Her und Ziebe nimme mein, Nimme wohl mit!» 1911 г.
"Праматерь ночь, с тобой сижу у лампы" Праматерь ночь, с тобой сижу у лампы И, слушая осенний мерный шум, Приподнимаю занавес у рампы, А там, за ним, вся жизнь, весь сгусток дум. Торжественно, с мучительным покоем В провал былого опуская гроб, Над безднами плыву безумным Ноем, Избегнувшим и выжившим потоп. Вокруг во рвах разбросан щебень пёстрый Домов, деревьев, утвари скупой, И по скале обломанной и острой Висят тела последнею толпой. Гляжу на них, открыв окно ковчега, Ещё шумят, свергаясь с гор, ручьи… Летят ко мне (им нет внизу ночлега) С масличной ветвью голуби мои. 1912 г. САМОВАР Ещё полны раскрытые корзины И крепко пахнет в даче от рогож… Какое дело зяблику! С вершины Поёт он, что весна, что день погож. Пьяны приездом радостные дети И бегают, усталость позабыв… «Как благостно, как солнечно на свете», — Малиновки поют наперерыв. Я жертву приношу весне, как предки, В расстёгнутом пальто под сосняком Я собираю шишки, иглы, ветки, А самовар плюётся кипятком. В жерло трубы, прожжённой и измятой, Волнист и густ, медлителен и прям Восходит дым тяжёлый и косматый, Воистину угодный небесам! 1912 г. ЖАР-ПТИЦА В мутном городе осенней ночью Надо мной жар-птица пролетела И перо мне в сердце уронила, И нездешним голосом пропела: «Сбереги перо моё литое, Сбереги перо с алмазом ясным — Умывай алмаз горячей кровью, Жди меня, когда он станет красным!» И впилось перо глубоко в сердце; Кровь бежит, струится по алмазу, Но забыл я вещую жар-птицу, Но не вспомнил я её ни разу. Привелось мне смерть найти не в брани, Не в горячем грозном поединке, А в осеннем предрассветном поле Вороны скликались на поминки. И с последней смертною тоскою, И с последним стоном и мольбою Поднял я коснеющие очи И жар-птицу внял я над собою. Вырвала перо своё жар-птица С заалевшим на конце алмазом И спросила: «Помнишь ли ты город, Осень, ночь, фонарь, шипящий газом? Помнишь ли, что думал ты, тоскуя, Что тебе сейчас напоминаю? Знаешь ли, что всё она забыла?»… И неслышно я ответил: «Знаю!» 1912 г. ШУМ РАКОВИН Шум раковин — шум тишины ночной. Как ровен он, как углублён и жуток! Нас захлестнула ночь своей голубизной И шёпотом зловещих прибауток. Их день скрывал, как от больного врач Скрывает смерть, хоть ей открыты двери, Хоть слышен сердцу дальних комнат плач, Хоть рядом поп медоточит о вере… Ночь, ночь пришла, нас всех разъединив. Мы — на духу… И вот сквозь наши стены Мы слышим звёзд немой речитатив… Наш день — пятно, в песке шипящей пены. 1912 г. ТЕ ПЕСНИ С тобою песни мы певали наверху В любимом тёплом мезонине, А стёкла были все в морозном светлом мху, Был месяц серебристо-синий. Вздымала алый столб заводская труба, И в лунном свете искры рдели; Стояла ночь, как лёд, прозрачно голуба, Чернели вмёрзнутые ели. А снизу, с лестницы, краснела лампа в дверь, И разговаривали в зале, И что-то милое, забытое теперь, Играла мама на рояле. Те песни пережили фабрику, тебя И многих, детством осиянных… Я их пою, пою, как из могил земля Они целительны на ранах. |
