X. Но есть в тебе великий светоч веры, Измученная родина моя; Но есть в тебe, сквозь буден сумрак серый, Глубокой мудрости небесная струя. Рассудком разум твой не уничтожен, И близок в человке человек — Онь ищет божества, и потому безбожен, И вольным дух он сохранил навек, И на кострах, в пещерах одиноких И в искусах мучительно жестоких, И — сквозь селенья — с сумкой за спиной Скользит над светлой, мирной глубиной… XI. Петр вышел с кладбища без цели, без дороги. Вставало солнце, мутное во мглe. В размокшей глине скользко вязли ноги… Тянулся пригород в тумане, как золе. Дома проглядывали глухо и не смело, Как будто были рыхлы, нежилы; В колдобинах телега тарахтела, И псы рычали, голодны и злы. Малиновое солнце расплывалось Пятном овальным; по ветру качалось На изгороди грязное тряпье; Дымилось у путей досчатое жилье. XII. Считали арестантов у вагонов, Потом их повели на косогор - Блеснули шашки, вскинулись вороны, И покатились вниз и черепки и сор… Взошли к шоссе, захлюпали по лужам, Зашелестели цепи. Погасил Фонарик семафор, и по верблюжим Шинелям дождик вдруг заморосил, Крупинками на шерсти повисая… И кто-то крикнул, с боку подбегая, В толпу задорно: «Эй, не отставать!» И резкое упало слово — мать… XIII. Пошли поля с унылыми жнивьями И темною водой глубоких меж; Торчали острыми, безлистными ветвями Осины придорожные. Рубеж Лесов поник к широкой, тусклой дали… Но птицы пели, пели… Где? Откуда!… Облака с улыбкой зажигали Свои волокна солнцем. По воде Вдруг проносился свет неясной рябью, И раскрывалось небо синей хлябью, И переставший дождь уже сверкал На голых, тонких ветках, как коралл. XIV. «Курлы-курлы», кричали с неба в тучи Закинутые нити журавлей; «Блэн-блень», шептали капли, и певучий И теплый ветер выбежал с полей… И — вышло солнце, нежно приласкало Лицо Петра и весело зажгло И грязь и воду… Светлое припало К больному сердцу, мягко рассвело В душе поникшей, сумрачной и вялой, Как будто кто-то дальний, запоздалый Догнал и обнял… Петр остановился, снял Фуражку, распахнул пальто и взял, XV. В пригорок кем-то воткнутую, палку, И снова зашагал. Прощай! Иди один, Как странники — неспешно и вразвалку, И згинь, как призрак, в мареве лощин! Твои слова нечаянно, быть может, Прочту затерянными в строчках тайных книг, И образ твой отчетливей и строже Забрезжит снова, юноша-старик! И к соснам подойду — услышу в шуме хвои, Что ждут тебя они, что скрыта в их покое Тревога о тебе; приникну — теплый ствол Ответит мне слезой прозрачных смол. Гофман Виктор Викторович Лев Зилов. Стихи. М., 1908 г. Левъ Зиловъ. Стихи. М., 1908 г. 79 cтр. Ц. 65 коп. Едва ли область г. Л. Зилова -- лирическое стихотвореніе. У него есть тонкая и живая наблюдательность беллетриста, но совсѣмъ нѣтъ лиризма. Онъ умѣетъ хорошо и тонко описывать природу, но она нигдѣ не сливается у него съ его личностью, съ его я въ одинъ поэтическій синтезъ, въ одну мелодію. У него есть остроуміе, но нѣтъ музыкальности. Въ концѣ-концовъ у него несомнѣнный талантъ, но далеко не все хорошо въ настоящей книгѣ. Примитивы г. Зилова -- какое-то слащавое наивничанье и сантиментальная поддѣлка. И «Мать», и «Мотя»,и «Боженька» -- все это лишь павшій Бальмонтъ. Лучшія строки въ этомъ циклѣ: «Боженька весь бѣденькій, Съ сѣденькими бровками, Платьице застегнуто Божьими коровками». Да и то лишь смѣшно-изящно. Вообще большая часть стихотвореній первой половины книги представляетъ собою конгломератъ Бальмонта, Блока, Городецкаго и Ив. Новикова. Но далѣе начинаютъ постепенно выступать и положительныя стороны дарованія. Такъ, наприм., обнаруживается въ авторѣ извѣстная смѣлость и самостоятельностъ, свидѣтельствующая, пожалуй, о сознаніи своихъ силъ; онъ не боится говорить о самыхъ обыденныхъ предметахъ, вводитъ въ свое искусство всѣ слова, а не только тѣ, которыя отъ частаго употребленія ихъ поэтами уже напередъ гарантируютъ какойто ореолъ поэтичности. Почти вездѣ видна тонкая наблюдательность («Столъ еще сырой отъ тряпки»; или о косахъ: «Стальныхъ ударовъ хоръ -- бьють въ косы молотки; однообразный стукъ похожъ на предсказанье»). Къ сожалѣнію, однако, въ нѣкоторыхъ стихотвореніяхъ кромѣ утонченной наблюдательности нѣтъ ничего. Встрѣчаются свои, оригинальныя сравненія («ярко выстрѣлилъ хлыстъ»). Но очень нерѣдко эти оригинальныя и хорошія сравненія какъ-то совсѣмъ отдѣлены отъ стиха, отъ напѣва, не сливаются съ нимъ въ одну гармоничную мелодію и, пожалуй, были бы еще лучше въ прозѣ. Вообще, частая легкая иронія, подробныя, чисто-беллетристическія описанія и несомнѣнный элементъ разсказа, повѣствованія, дѣлаютъ иныя стихотворенія сухими и холодными. Справедливость требуетъ отмѣтить еще хорошій русскій языкъ книги (за немногими исключеніями): у автора чувствуется вкусъ къ языку, пониманіе его духа и любовное къ нему отношеніе, что не позволяетъ ему упражняться въ созданіи декадентскихъ неологизмовъ. Въ послѣднихъ отдѣлахъ книги видно спеціальное изученіе разговорной русской рѣчи, прислушиваніе къ говору народа, языку пѣсенъ и т. д. Нѣкоторыя изъ явившихся результатомъ этого вещей недурны. Таковы: «Я-бъ кукушкой куковала», «На валу». |
