XII. Уж утро дымное давно поголубело; Свой алый жертвенник сложил, погас восток; И тень, упавшая от ели, загрубела, И стали четки колеи дорог. И нужно было больше отреченья От тягостной татуировки лет, Чтоб солнца подмечать свободное теченье, Чтобы понять о солнце птичий бред, Чтоб быть самим собой, как и бессонной ночью, И думать об одном, одно понять воочью, Что ты — один, что ты — впервые ты, И нет тебе нигде проторенной тропы. XIII. И вспомнил Петр, виском к стеклу окна прижавшись, О прошлом, о любви погасшей далеко… О том, как он ушел, кого-то не дождавшись, С почтовой станции, и было так легко, Да — так легко сквозь всю мучительную ревность, Сквозь всю тоску оборванной любви, И он познал тогда родных полей напевность, Так стали вдруг они печально-дороги… И долгих лет унылую вседневность Согрела ранняя ребяческая ревность К подростку-девочке, знакомой два-три дня, И помнил голос он и брошку из кремня. XIV. Припомнил бы, за ней он женщин много!… Но весь их зной, но вся их глубина Не скрыли от него далекого былого — Священней всех была ему она. Ведь только ей он не сказал признанья И рыцарски учтив был только с ней, И чисты лишь о ней его воспоминанья, Похожие на белых голубей. При имени ее не мог он скрыть волненья И в сердце, стариком, сберег благоговенье К когда-то сказанным, незначащим словам, К нечайному «Teбе», на зло сухому «вам»… XV. Но отбыл дед положенные годы, В могилу сдал невзрачный старый труп, Суровый крепостник не пережил свободы, Как сваленный, в надел из парка взятый, дуб. И вот взошел он вновь по радостным ступеням И, пододонный, поднял западню Навстречу новым тайнам и веленьям, Навстречу новому, неведомому дню. И снова девушка на солнечном nopoге, И помыслы его и девственны и строги… Казалось, сердцем принял он опять И благодать любви и жизни благодать. XVI. Но только для чего он не забыл так много, И для чего темнеет в нем самом Так много горького из прежнего былого, И юношеский ум крещен на жизнь в былом? Как будто он глядит сквозь толщу водяную, Как будто между ним и жизнью полумгла, Как будто он пришел не жить, а жизнь иную Пытливо сверить с той, которая была. И тусклый взгляд его отягощен вниманьем… Его страданье будет — состраданьем, Его любовь — холодная любовь, И кровь его — завод хронометра — не кровь! XVII. А сил так много непочатых, смелых!… Так на пустынной площади кремень Ждет пасмурный подков разгоряченно-белых, Чтоб искрами спугнуть томительную лень, Быть заодно с конем, с разметанною гривой, С глазами красными и пьяным седоком, Когда бугры камней, заклокотав трусливо, Приникнут, злобные и черные, кругом!… Что ж надобно ему? Разнузданных мучений, Насторожающих утрат, бодрящих мщений Невидимого злого Божества?- Но лишь внимательность растравится одна! XVIII. Не потому ль пари так проиграл бесславно, Намучась с Фаустом тщеславный сатана, Что встретил не борца, с которым был бы равный, А — любознательность, которой смерть одна Сильнее? И Творец земли недаром, В ответ на вызов дьявола, всегда Сводил его не с молодым, а старым, Кого вниманию наставили года! А там уж зажигай его любовной страстью Иль чем другим — не крикнет «стой!» он счастью, И даже возродясь из тлена молодым, Он будет созерцателем простым! XIX. Где грезы лунные ночного привиденья? Любовь не для него, он сам — не для любви! Его мечты, глумясь, уже коснулось тленье И бездной порваны грядущего пути! Мечтал — ее спасти и вот — ее он губит, И их удел один — к недавнему возврат… Ты лгал, апрель! Она его не любит! Ты лгал, апрель! Камин зовет назад! Но-пусть — он хочет жить, бороться силы хватит; Пусть в смерть судьба клубок свой темный катит, Пусть сгнивший гроб его злорадно ждет — Свой новый путь он до конца пройдет. XX. Он вынул бриллиант, не развернувши тонкой Знакомой замши, и швырнул в окно… И кто-то промелькнул, и засмеялся звонко, И солнечных лучей запутал волокно. Потом вскочил на ветки, задрожали, Мелькая ветки, спрыгнул, расплескав Ручей, и там в лазурной, легкой дали Помчался дымным облаком, зажав В ладонях вытянутых искру бриллианта, И лес — угрюмый внук угрюмого Атланта — Подняв небесный свод на рамена вершин, Ревниво скрыл его во мгле своих пучин. XXI. И мудро перешептывались сосны О нем, о маленьком, взволнованном Петре: Наследуют унылым зимам вёсны, Весенний жемчуг в зимнем серебре! И ты, пришедший к нам из праха снова, Не тяготись недавней тьмой могил, Как мы, восставшие из гроба снегового, Как струи рек из синих льдистых жил! Журчи с ручьем, шуми с мохнатой хвоей, Познай, как мы, волнений и покоя Размеренную смену бытия: И благо — жизнь твоя, и благо — смерть твоя! |
