II. «Мне страшно, Петя! Почему так, милый? Ах, почему?… И в сердце, милый, жуть… И от тоски избавиться нет силы!… Скажи мнe ласково и тихо что-нибудь!» Свернулась на диванe и приникла, И странные, холодные глаза Раскрыла широко… «Я от всего отвыкла, Все эти дни я не была одна! В какой-то сказке, я сама, как сказка… Едва она сплелась, уж мне нужна развязка; А у меня теперь ты, только ты — Твои слова, твой ум, твои мечты!» III. «Пойми, что я живу одним тобою, И жизни цель и жизни смысл в тебе Моя судьба — раба перед твоей судьбою, Но вот она еще в томительной борьбе. Как будто там — в душе — последние удары Последним одиночества мечтам, Еще горят последние пожары, И над обломками так жутко-пусто там… Я знаю, что мертво мое былое; Я знаю, что оно такое злое-злое, И гибели его так рада, рада я… И все-таки ты пожалей меня!» IV. «Мое — прошло, а наше — медлит время!… Ах, мой любимый, женская душа Такое тяжкое, таинственное бремя, Как будто до сих пор она возмущена, И для нее не начиналось время… Как в дни творения библейская земля, Она — клубок стихий, еще не разделенных; В ней воды не слились для бега корабля, В ней нет долин, для нив определенных… Она не скажет из глубин бездонных Словам Творца — да будет твердь и свет!- Ни радостного „да“, ни сумрачного „нет“…» V. «Не верю я ни в сказки ни в заветы, Ни Бога нет ни смысла для меня, И только темные, зловещие приметы Встают вокруг, пугая и казня. Мне страшен гром и ветра смутный ропот, И крик совы, и ночи черной жуть, И твой во сне невнятно дикий шопот, Какъ-будто кто-то жил в тебе когда-нибудь… Какъ-будто ветер, гром и ночь, и крик совиный Bce тот же кто-то — страшный и звериный; Какъ-будто из веков встает он для меня, И в том, что я живу, пред ним виновна я.» VI. «Гнетет предчувствие неотвратимой кары… Не надо бы встречаться нам с тобой — Пускай истлела б я на вышке девой старой, Сантиментально плача над судьбой! Я принесла тебе с собой оттуда горе… Не потому ль ты холоден ко мне, Не потому ль в своем шутливом вздоре Я прятала слова, как уголья в золе — Слова к тебе, слова любви и счастья, Боясь, что им ответит безучастье, Боясь, что их вдруг не услышишь ты, Что скажутся они не нужны и пусты». VII. Какъ-будто новые, грозя, сверкнули дали В пролет нечаянно раскрывшихся дверей… Петр подошел к столу и шляпку под вуалем Ласкал рассеянно и целовал скорей Пахучий нужный шелк… И думы были странны, Как будто шелк такой был бедный… да — И мог понять, какие вскрылись раны, Какая тяжкая гроза пережита!… Ведь надо ж было рассказать скорее О спазмах муки, становившихся острее, Острей!… Кому-нибудь, бессвязно, кое-как, Из всей безмерности какой-нибудь пустяк! VIII. А черные слова ему шуршали снова: «К чему, зачем сходиться было нам? Тоской и муками отравленного слова Не избежать трепещущим губам! Измученная прошлыми мечтами, Я не люблю тебя, я не могу любить — Взят одинокими бессонными ночами Мой первый поцелуй. Он — там, он может быть Еще горит в батисте на подушке… Мой милый — дед-гусар на тетушкиной кружке, Мои свидания — в гостиной у окна… Моя любовь — на строчках дневника!» IX. «Я не люблю тебя! Ты слишком настоящий, Рассеянный, холодный… Ты — не мой! Мне надо тишины, от музыки звенящей, И ласк бессилящих! А там — покой немой, Бесстрастный, бесконечный, неисходный… В больнице где-нибудь неведомой сестрой, Чтоб быть одной, покинутой, свободной, Забывшей все, внимающей с тоской И смеху и глубоким вздохам счастья - Затем, что им не надобно участья, Что им не надобно ни ложечки у рта, Ни узкого больничного бинта!» X. «Ты слишком одинок, чтобы любить! Ты любишь Жизнь, а не Кадю, мiр мой — не меня! Как полесовщик меткою зарубишь, Заденешь мелом, мимо проходя. На слезы ты ответишь утешеньем; На горькие слова, на темную тоску — Погладишь по головке ободреньем… Я знаю, знаю все! И вот — еще могу Тебе разжевывать какие-то признанья, Как будто нужно капельки вниманья, И можно с этой капелькой понять, В какую щеку надо целовать!» XI. Я ухожу… Что ж? Предложи мне шляпку! Что ж? Позаботься о калошах и зонте! Моя любовь — мой дед — тебя бы назвал тряпкой! Да — дедушка был не чета тебе!… Ушла, калиткой стукнула… И стало Так тихо-тихо! Где-то мышь скребла… Когда бы знала, если б только знала, Какую боль душа перемогла! Петр для себя был страшным привиденьем — Хотел шагнуть, не мог; вжимал с ожесточеньем В ладони ногти — боли не было; кричать Хотел и тесных губ не в силах был разжать… |
