Почерк её будет похож на мой.

Неровный, нервный…

Она отнесёт рукопись в издательство.

Там не поверят в эту историю, и она достанет из пакета тетрадь, бывшую когда-то моей…

И редактор напечатает подборку стихов в толстом журнале.

А через год выпустит маленький сборник стихов в мягкой серой обложке.»

Анита выпалила всё это скороговоркой, на выдохе, боясь, что он перебьёт её своим обычным: «Не говори глупости!»

Он посмотрел из-под очков – сочувственно.

– Какая тетрадь, Ниточка… Какая девочка? Ты не забыла принять лекарство?

– Моя тетрадь. Ты же ничего не знаешь обо мне. Не знаешь о том, что я пишу стихи. Что у меня… трое детей. Те дети, которые должны были родиться, но ты запретил им появляться на свет. Они есть. Мы всегда есть. Только не помним этого. Но я знаю, что там две девочки и мальчик. Он самый маленький, все его называют Ванечкой.

– Кто все? Что значит, всегда есть? И где это твоё там?

– Там, где находятся все, когда их ещё нет. Там, откуда ты запретил им приходить.

– Послушай, – он поморщился, – я делал это для тебя. У тебя слабое здоровье. Кто эти люди, которые знают о твоих детях?

– Так всегда говорят в своё оправдание. Но ты меня не дослушал. Бабушка моя знала, когда дарила мне жемчужины. Я и теперь вижу, как дети гуляют в саду. На девочках летние холстинковые платьица, а Ванечка одет в матросский костюмчик. У них в руках сачки для ловли бабочек, но бабочек в саду нет. Есть птицы. Стаи белых птиц. Они садятся на яблони, и кажется, что яблони цветут… Издали птицы кажутся огромными белыми цветами. Меня они боятся и не подлетают близко.

А детей не боятся совсем.

Цветы в саду белые – лилии, розы, ветреница, тюльпаны, крокусы, ирисы.

Странно, правда? Все цветы белые и все цветут одновременно. Просто этот сад – волшебный.

Среди цветов и тот цветок… – я никак не могу запомнить название. Ты выписал его для меня из Праги, помнишь? И он расцвел утром – в день моего ангела.

Я тогда ещё подумала, что может быть, это Ванечка? Душа Ванечки. Ведь именно в этот день ты отвёз меня в больницу.

– Пожалуйста. Я тебя очень прошу… Если ты не прекратишь нести этот вздор, мне снова придётся отвезти тебя в больницу. У нас нет сада. У нас нет дома. У нас нет детей.

Мы живём в обычной квартире. Вдвоём. Только ты и я.

– О, так ты ничего не знаешь!? У тебя двое детей, они – победители. Ты назовёшь их именно так. Это не вздор. Они ещё не пришли. Они там – в саду. Просто, я вижу больше. И дальше. И живу дольше. Просто… я помню.

– Как это, дольше? На прошлой неделе – не забыла – мы отмечали твоё сорокалетие.

– Вы отмечали. А я сидела в саду, под старой яблоней, и писала стихи.

– Ты сидела рядом со мной – за праздничным столом в ресторане, и очень веселилась. Пила шампанское, смеялась.

– Рядом с тобой за столом сидела Дина. И потом… Я не пью. Ты же знаешь. А… какое шампанское?

– «Аи», какое же ещё. Хотя… если бы не я… Кстати, а кто такая Дина?

– Если бы не ты, я спилась бы, или замёрзла бы под забором, как бродяжка. Кожа моя не была бы такой золотисто-розовой, руки не были бы такими холёными, а взгляд… взгляд не был бы таким затравленным. Если бы не ты, я была бы… счастлива!

В том старом доме – на окраине… Молчи, я знаю, что он там есть – светлый, просторный, с садом, а в саду яблони, вишни и кусты жасмина и белой сирени, и… качели. Две комнаты в доме – детские. Моего сына зовут Ванечкой. Отпусти меня туда, пожалуйста.

– Анита… Ниточка моя дорогая.

Она выбежала из комнаты, зная, что сейчас он звонит врачу, и к вечеру приедет машина, и ближайшие полгода ей предстоит провести в клинике. Сны станут чёрно-белыми, а потом и совсем перестанут сниться, голоса детей исчезнут, и белые птицы перестанут прилетать в сад, где не будет ни одного цветка, Ни одного белого цветка… но самое страшное то, что она забудет дорогу домой, и дети останутся одни. Совсем одни.

– Вика.

Голос ударялся о металлический поддон на белом столике, дробился на тысячи голосов, и многоголосое эхо повторяло: «викавикавикавика…»

Он стянул перчатки и, не глядя дочери в глаза, бросил на ходу:

– Я в ординаторскую – у меня сегодня ещё приём. Тебя отвезут в палату, поспи. А вечером я заберу тебя домой. Опасности никакой, к счастью.

– Что со мной…

– Обычный обморок. Обычная беременность.

– Я беременна? Какой срок?

– Не волнуйся, сроки не имеют значения. Во вторник я положу тебя в клинику, и мы всё сделаем.

– Как звали твою первую жену?

– Зачем тебе? – он перехватил насмешливый взгляд медсестры. – Дома поговорим.

Медсестра помогла ей одеться и у самого выхода шепнула: «Не соглашайтесь, ни в коем случае, не соглашайтесь!»»

Всю дорогу домой Вика молчала, и он заговорил первый, его тяготило это молчание.

– Голова больше не кружится? Что ты там спрашивала о моей первой жене?

– Я спрашивала, как её звали, – она медленно повернула голову. – Анита?

– Уже донесли, – раздражённо бросил он, – что они тебе ещё наговорили.

– Что она умерла в психиатрической лечебнице… Что на коленях у неё лежала открытая тетрадь, а вокруг летали белые птицы. Много белых птиц.

Он так резко затормозил, что Вика стукнулась лбом о стекло.

– Что за бред! Какая ещё тетрадь – её никто не видел. Никто не видел этой тетради, слышишь… И никто не читал того, что там было.

– Там были стихи, папа. Стихи, написанные простым карандашом.

– Откуда ты знаешь?

– Ты сжёг её уже после того, как я их переписала. Сколько абортов ты сделал своей первой жене? – Вика вытерла кровь с оцарапанного лба. – А сколько абортов ты сделал вообще за всю свою жизнь?

– Это моя работа. Не самая приятная её часть. Аните нельзя было рожать, пойми… Её болезнь прогрессировала и без беременности. А роды убили бы её.

– А так её убил ты, – улыбнулась Вика. – Её и её детей. А теперь и моего ребёнка хочешь убить?

– Вика, у тебя всё ещё будет. И семья, и дети… Дети, зачатые и рождённые в любви. Ты хочешь родить ребёнка от человека, которого ненавидишь? И потом всю жизнь ненавидеть этого ребёнка. Такие дети несчастны.

– Не бывает несчастных детей. Несчастными их делаем мы. Дети приходят сюда, чтобы научить нас любить. Заново. Мы многое забываем, когда становимся взрослыми. Дети – это наш единственный шанс не забыть, не разучиться любить. Но иногда они оказываются ненужными, лишними. Как мы с Виктором. Ведь ты не любил маму. А я… я люблю своего мужа, пускай и предавшего меня. Люблю. Скажи, а тебе не страшно засыпать? К тебе не прилетают белые птицы во сне, а?

На какое-то мгновение ему показалось, что в зеркале заднего вида отражается женский силуэт. Женщина летела вслед за машиной, серые миндалевидные глаза смотрели вопросительно и тревожно, пёстрое платье развевалось на ветру. Потом отражение исчезло, но что-то по-прежнему мелькало в зеркале, яркое и лёгкое.

Он снова притормозил, вышел из машины и увидел, что за багажник зацепился шёлковый пёстрый шарф, который он привёз Дине из Ниццы. Она ещё рассмеялась тогда: «Если бы меня звали Айседорой, я бы закатила истерику – такие провокационные подарки.»

Но шарф ей нравился, она надевала его часто, до тех пор, пока не потеряла в одной из поездок.

А теперь шарф нашёлся, да и не терялся он, оказывается. Лежал себе в багажнике. Видимо, выпал из дорожной сумки или многочисленных чемоданов.

– Мамин шарф. Ты всё-таки нашёл его. Ты не ответил на мой вопрос, папа.

– Всё не так. Я только выполняю свою работу. Последнее слово всегда остаётся за матерью. За женщиной. Ведь это ей предстоит вынашивать, рожать, растить, воспитывать… Дина нравилась мне. …хотя, если честно, жениться тогда я не собирался. Ни на ком. Но она уже была беременна Виктором. Постой-ка, а что значит «всё-таки нашёл»? Ты знала, что шарф в багажнике?