– О каких деньгах ты говоришь? Ты – неблагодарное, эгоистичное создание! Тебе постоянно были нужны консультации врачей, лекарства… Да разве ты можешь понять, что я пережила, пока вырастила тебя?

Она ещё что-то кричит, но я уже не слышу её. Меня в этот момент больше интересует содержимое маленького бара в нашем гостиничном номере. Там десятка полтора разных бутылочек с яркими, очень красивыми наклейками, которые мне ни о чём не говорят – из всех спиртных напитков я пробовала только самую обычную русскую водку. Я останавливаю свой выбор на пузатой бутылочке с золотистой наклейкой, в которой плещется янтарная маслянистая жидкость.

– Лика, не пей. У нас консультация на три назначена, а сейчас почти полдень.

– Спокойно, – отмахиваюсь я.

И действительно. К трём часам я не успеваю набраться и выгляжу вполне прилично.

Светило мировой психиатрии Билл Айленд удивлён, поражён и растерян. Он, как и положено профессору – в очках, с аккуратной седой бородкой и чистенькой розовой лысиной. Удивлён он тем, что я вполне сносно отвечаю на его вопросы на английском – Ната меня научила не только выравнивать острые углы при помощи градуса…

Поражён тем, что его пациентка и есть та самая Лика Арбина – маленькая русская, с которой носилась вся страна Советов, по крайней мере – лучшие представители её интеллигенции и культуры.

Это было ужасно давно, когда все ещё любили меня.

А потом случилось непоправимое – девочка выросла и оказалась никому не нужной…

Билл убеждён: таких болезней, как у меня, почти не существует. Я, всё-таки, феномен. Пытаюсь ему объяснить, что не больна, просто – неотсюда, не от мира сего.

Увы… моих знаний английского для этого недостаточно, как и его знаний русского.

Растерян же Билл оттого, что из-под белой короткой юбки в широкую складку выглядывают мои коленки, розовые от коньяка. Лысина Билла тоже розовеет; он постоянно снимает очки и протирает их, а когда надевает вновь, отводит взгляд – совокупность воспитания, звания и должности не позволяет ему так откровенно пялиться на смазливую русскую пациентку.

По его мнению – я серьёзно больна, и мне необходим длительный курс лечения в его клинике. Кроме того, я просто находка для науки, я – тема его будущей научной работы, и заниматься моим лечением он будет сам. Лично.

Улыбка не покидает моё лицо, и мама удивляется:

– Чему ты так радуешься? Ты хоть представляешь себе, сколько это стоит!

– Но он же намекнул тебе, что я тема для научной работы. Работы, которую ждёт нобелевка – не меньше. Следовательно… А вот я не понимаю, почему ты не рада. Ты сможешь вернуться в родной гадюшник; там тебя уже наверняка заждались.

Нет, ну какие же, всё-таки, молодцы эти швейцарцы. Мало того, что у них потрясающе вкусный сыр, так они ещё и бар в гостиничном номере пополняют аккуратно.

– Ликочка, не пей так много. Это же виски.

– Неужели…?

Золотисто-янтарная жидкость растекается блаженством по моим венам, и через пару минут острые углы вытягиваются в прямые, послушные линии… Откуда-то из небытия приходят строчки, но без боли, без горячей волны. Просто приходят – и всё. Я совершенно спокойно записываю их в блокнот…

«…жизнь моя – черновик,

на котором все буквы созвездия,

сочтены наперёд все ненастные дни

жизнь моя – черновик,

все удачи мои – невезения

остаются на нём

как надорванный выстрелом крик…»

…лечение в клинике помогает. Я не знаю, чем они меня колют и кормят, но с некоторых пор меня всё устраивает в окружающем мире. Почти всё…

Билл посвящает мне всё свободное время, как и несвободное, впрочем. Свои наблюдения он записывает в толстенную тетрадь – он не доверяет компьютерам. Он не устаёт повторять, что я – уникальна, и я почти верю в это… и почти верю ему.

Четыре месяца спустя мне наконец-то удаётся ему объяснить, что я не больна, просто я не от мира сего. Он соглашается со мной и при этом делает новые записи в своей тетради. А ещё через месяц я начинаю отсчёт дней. Их осталось совсем мало – всего тридцать. Всё чаще и чаще я задаю себе вопрос: что дальше? Возвращаться в гадюшник? Неожиданно возникший, но вполне ожидаемый острый угол чуть не стал последним углом в моей жизни.

Я напиваюсь так, что меня едва вытаскивают с того света. Из моего мира…?

На следующее утро, увидев мрачный взгляд Билла, я понимаю, что сегодня что-то должно проясниться. Или он пошлёт меня ко всем чертям, или…

Денёк оказался памятным: мы вновь приятно друг друга удивили. Я его тем, что в свои неполные семнадцать оказалась девственницей, он меня тем, что в свои неполные семьдесят оказался способен на нечто большее, чем краснеть при виде моих коленей. Потом он долго рассказывал, что привык, привязался ко мне, что не представляет себе жизнь без меня и что, если я не против, конечно, мы могли бы теперь жить вместе.

– Жить вместе где? – чёрт возьми, меня не устраивала роль игрушки, пусть даже и дорогой игрушки, профессорской.

– У меня дома. Ты не понимаешь меня, Ли, я делаю тебе предложение.

Я согласилась, не раздумывая. Мезальянс? Ну и что. По крайней мере, ложиться с ним в постель мне не было противно. Самое главное, что я ощущала себя нужной кому-то.

Мы отметили это событие в маленьком полупустом ресторанчике на берегу озера. Он подарил мне тоненькое, почти невесомое бриллиантовое колье… и кольцо.

Начиналась какая-то новая жизнь, и она была очень похожа на сказку.

Билл отменил все ранее назначенные лекарства, заявив, что я абсолютно здорова, и я ему верила: мне и правда было так легко и так хорошо в тот день, и все последующие за ним.

Три года спустя, в утро моего двадцатилетия, Билл дрожащими руками застегнул на моей шее очередное колье. Надо отдать ему должное, он всегда дарил мне только бриллианты. И за всё это время ни одного недоразумения, ни одного скандала, ни одного приступа… ни одной строчки.

Похоже, что он и впрямь меня вылечил, ведь я окончательно прижилась в этом мире. Может, я действительно была больна?

Незаметно для себя я произнесла это вслух и сама же себе ответила:

– Конечно… вылечил.

Впервые за три года белоснежная порцелановая улыбка Билла показалась мне хищным оскалом.

Конечно… вылечил…

И острых углов больше нет. И тупых – тоже. И прямых линий нет, есть только состояние нереальности происходящего, состояние подвешенности. Ответ был настолько прост, что впоследствии, вспоминая эту историю, я не раз удивлялась собственной глупости: как же я сразу не догадалась-то, а…

Вечером, за ужином в честь дня моего рождения, улучив момент, когда Билл отвернулся, я поменяла местами бокалы с вином. Благородное мерло даже не всколыхнулось, – так ловко я это сделала.

Эффект от перестановки слагаемых был неожиданным. Сумма не меняется – это верно, но меняется статус.

Из жены профессора Билла Айленда я практически сразу же стала вдовой профессора Билла Айленда, старого маразматика и извращенца, пичкавшего меня в течение трёх лет смесью психотропных препаратов, рецепт которой был разработан им же самим.

Леденящее кровь, описание воздействия препаратов на пациентку (ах ты, старая сволочь Билл – я тебе была пациенткой?) я нашла у Билла в кабинете, в той самой толстенной тетради.

Последняя запись была датирована сегодняшним утром: он решился на увеличение дозы препарата и сам же называл её критической, максимальной. Далее он собирался описать состояние подопытной и произвести замеры давления, частоты сердечных сокращений… сделать анализы крови. Мочи…

Ну всё, как обычно… всё, как всегда…

А я-то думала, что ты меня любишь, Билл.

Извини, что сорвала научный эксперимент. Использовал ты меня, видимо, вдоль и поперёк: поил гремучей смесью, дожидался, пока я усну; а и не удивительно, что я спала как младенец: психотропные препараты в сочетании с алкоголем… Ай, как нехорошо получилось, профессор.