Смерть, по-видимому, наступила мгновенно от внутрен­него кровоизлияния и остановки сердца. Следов борьбы ни­каких. Калибр ружья — шестнадцать. Очевидно, тульская берданка. На затылке — ссадина от удара тупым орудием, может, камнем.

Леонтьев предпринимал героические попытки разыскать третьего человека, бывшего в столовой с Барсуковым и Кум-ратовым. Повторно были допрошены официант, директор сто­ловой и буфетчик, который показал, что, по его мнению, этот третий был хорошо знаком и кассиру и охраннику, потому что беседа между ними шла доверительная. Буфетчик доба­вил еще одну подробность: у сотрапезника кассира и охран­ника был небольшой фибровый чемодан, причем — пустой, вставая, он задел его ногой, и чемодан легко свалился набок, гулко хлопнувшись на плиточный пол столовой.

Усилия Леонтьева можно назвать героическими, потому что сведения эти он получил в противовес распоряжению Виталия Николаевича прекратить всякое дознание в столо­вой. Суть в том, что Коноплянов после обнаружения трупа Барсукова не отказался от своей версии, а лишь видоизме­нил ее: кассир и охранник, без сомнения,— похитители, и убийство кассира этого не опровергает — просто не подели­ли награбленное, один ухлопал другого — и «баста!» А когда выяснилось, что Кумратов — заядлый охотник и имеет тульскую берданку шестнадцатого калибра, Конопляное и вовсе возликовал. То обстоятельство, что ружье исчезло из дома охранника и жена не могла объяснить, куда оно подева­лось, о чем ночью и звонил начальнику Бондаренко, еще больше укрепило Виталия Николаевича в сознании собствен­ной правоты, и Леонтьеву было строжайше запрещено про­должать разработку версии третьего участника событий.

В управлении назревал конфликт. Петр Яковлевич, ос­корбленный запретом, пожаловался Гоголеву, тот, не выдер­жав, поговорил с Конопляновым на высоких нотах и доложил на бюро обкома, что Виталий Николаевич все чаще прибега­ет к голому администрированию и тормозит следствие.

Через день Гоголев снова вызвал неудовольствие шефа — отчитал Маремкулова за явную глупость: тому посчастливи- лось найти возможного свидетеля, слышавшего в день исчез­новения Барсукова и Кумратова на лесной опушке, неподале­ку от Псыжского разъезда, крики и выстрелы. Человек этот был звероловом, в тот день он ставил волчьи капканы. Аб-дул, как известно, сообщил об этом Виталию Николаевичу: пользуясь его явным расположением после того, как «заглу­шил» расследование по происшествию на ярмарке, лейтенант Маремкулов частенько стал нарушать субординацию, докла­дывая о своих действиях через голову Бондаренко. Конопля-нов заявил: «Охотничий гай — и больше ничего».

В результате — еще одна стычка с Гоголевым.

И так — промах за промахом.

Поведение Коноплянова создавало в аппарате нервозную обстановку. Гоголев ходил мрачный, Леонтьев растерянно разводил руками, Бондаренко ушел в себя и отбывал дни, оставшиеся до отъезда.

Последней каплей, переполнившей чашу, явилось еще одно неудачное предприятие, затеянное начальником управ­ления по собственному почину.

Поскольку расследованием серьезно заинтересовались партийные органы, Виталий Николаевич начал лихорадочно соображать, обдумывая очередной демарш, чтобы поторопить следствие. Итог — еще более грубая ошибка, противореча­щая всем нормам, и процессуальным и человеческим. О пер­вых, как известно, Коноплянов имел весьма смутное представ­ление. Вот она, беда выдвиженца!

Короче говоря, он вызвал в управление директора Ша-харской прядильной фабрики, главного технолога и поставил перед ними ультиматум: если они через свои знакомства и связи в недельный срок не представят ему данные о скрыв­шемся убийце и похитителе, то бишь Кумратове, он, Коноп-лянов, привлечет их к уголовной ответственности за пособ­ничество врагам народа.

Слова были страшные по тем временам, вид у Виталия Николаевича грозный,— в общем, насмерть перепуганные директор и технолог, подписав предложенную им бумагу, в тот же день пожаловались прокурору области.

История эта, став достоянием партийных органов, закон­чилась так, как она должна была закончиться,— Коноплянов получил по решению бюро обкома выговор за неудовлетво­рительную работу, за грубое нарушение социалистической законности и создание нетерпимой обстановки в аппарате управления. Кроме того, он был предупрежден, что, если в двухнедельный срок грабители не будут обнаружены и арес­тованы, ему грозят самые нешуточные оргвыводы.

Виталий Николаевич отнес свалившиеся на его голову неприятности не на счет своей собственной неподготовлен­ности к той работе, которую ему надлежало выполнять, а на счет своих завистников и недругов, которыми он теперь счи­тал Гоголева, Леонтьева и Бондаренко.

Отменив собственные незаконные требования к руковод­ству фабрики, он сорвал зло на своем заместителе по мили­ции и начальнике райотдела НКВД, наложив на них дисцип­линарные взыскания. Затем, несколько успокоившись, вызвал к себе в кабинет секретаря партбюро управления.

— Ну что, секретарь! — неожиданно ласково обратился к вошедшему пожилому майору Коноплянов и привычным жестом пригласил его сесть.— Ошибок наделали — надо исправлять? Не так ли?

Секретарь сел, с удивлением глядя на шефа: таким он его видел, пожалуй, впервые. Приветливый, несмотря на неудачи по службе, указал на кресло сразу, без всякой «вы­держки».

—  Конечно, Виталий Николаевич,— с готовностью отве­тил он.— Надо. Надо исправлять. Иначе отберут у нас дело.

—  Как это отберут? — лицо Коноплянова потемнело, Улыбка исчезла.— Кто может отобрать?

—  Со мной говорил Геннадий Максимович...— замялся майор.— Расспрашивал. Говорит, если так дальше пойдет, придется вызывать из Ставрополя Шукаева...

—  Что?! — Виталий Николаевич поднял было руку, что­бы, по обыкновению, хлопнуть ладонью по столу, но удержал­ся. Голос его снова стал мягче, когда он, справившись с собой, произнес следующую фразу: — А вы знаете этого Шукаева?

— Мне о нем многое рассказывал капитан Гоголев. Креп­кий мужик, видно.

— Ну, ладно,— махнул рукой Конопляное,— не о нем сейчас... Скажи-ка лучше вот что...— он сделал паузу, сколь­знув изучающим взглядом по лицу майора и снова выдавил из себя ободряющую улыбку — Ты давно знаешь Воробьева? Что он за человек? (Коноплянов «тыкал» всем подряд, необращая внимания, нравится это кому-нибудь или нет).

Секретарь помолчал немного, видимо, недоумевая, зачем начальнику понадобились такие сведения, потом неторопли­во стал говорить:

— Родом он, по-моему, из Ярославля. Отец и дед были потомственными кузнецами, а сам Геннадий Максимович с детства батрачил... Штурмовал Зимний. После революции работал по восстановлению. Кончил Коммунистический уни­верситет имени Свердлова и получил направление в Ставро­польский край. Сначала работал секретарем райкома. Район его стал передовым. Орденом наградили. Оттуда Воробьев к нам и приехал. По направлению. Вторым был первое время.,. Да это вы и сами знаете...

— Да...— задумчиво протянул Коноплянов.— Не приде­решься... не подкопаешься...

Майор покраснел и встал. Он все еще не хотел понимать, зачем Коноплянову понадобилась биография секретаря обко­ма, но, как видно, почувствовал некоторую неловкость.

— Можно мне идти?

— Да. Иди. Позову, если надо будет.

Еще через неделю первый секретарь обкома вызвал к себе Коноплянова. Разговор для последнего был не из приятных. Геннадий Максимович был подчеркнуто вежлив, немногосло­вен, как всегда, но тот, кто хорошо его знал, мог понять, глядя на его спокойное крупное лицо и суховатый взгляд, что на самом-то деле Воробьев весь кипит от возмущения.

Вообще этот человек как будто не имел нервов. Нахо­дясь в добром расположении духа, он был улыбчив и даже смешлив, умел пошутить, быстро располагал к себе людей прямотой и неумением лицемерить, но стоило ему выйти из себя, как он тут же, на глазах, менялся, запираясь на все замки и становясь холодно-официальным, замороженным с головы до ног и убийственно вежливым   И, самое интересное, что люди согласны были скорее выслушать любую брань, грубости или получить взыскание, чем «корчиться» перед столом Воробьева, когда он пребывал в таком состоянии. Коноплянов вкусил «меда сего» полною мерой.