Молодую цыганку Риту притащил с собой Феофан третий. Она строила глазки ротмистру и, бренча на гитаре, тянула надтреснутым контральто старинный романс: «Я вам не гово­рю... (у нее это выходило: «не говору...») про тайные стра­данья...».

Феофан ревновал и толкал певицу под столом коленкой.

—  Баста! — хлопнул Унароков ладонью по столу: — Рита, хватит песнопений. Мы о деле говорить будем...

Женщины переглянулись и упорхнули на половину Буе-веровых. У Алексея Петровича был железный закон: разго­вор о делах — не для женских ушей.

— Думаешь, я не знаю, почему ты нос в тарелку опус­тил? — обращаясь к Мустафе Зизарахову, сказал ротмистр, когда женщины скрылись.— Может быть, ты сам скажешь?

— А чего мне гово... говорить? — заплетающимся язы­ком ответил Мустафа.

— Ты не знаешь?

— Он не знает? — иронически поддержал Буеверов, пох­лопывая себя по тугому животу

— Говори, вон-да! — не остался в стороне и Феофан третий.

— Он скажет, за это я ручаюсь,— проскрипел Тау  Го­лос у него был тихий и хриплый. Как будто на ржавых не­ смазанных петлях поворачивалась тяжелая дверь. Тау замол­чал и выразительно поиграл столовым ножом.

— Вы что? — испугался вдруг Мустафа.— Я разве скры­ваю?.. Да вы же и сами знаете: Газиз влип... взяли его два дня назад. Сидит в КПЗ.

Тау положил нож на место.

—  Почему молчал раньше? — как всегда, улыбаясь, спро­сил Буеверов, отхлебнув самогона и жуя соленый огурец. Улыбался он все время, но иногда улыбка его заставляла собеседника поежиться.

Мустафа, отрезвев, зябко передернул плечами.

—  Я... я сказал бы все равно...

—  Ладно,— оборвал Унароков.— Хватит. Что будем де­лать? Кто знает этого Шукаева? Нужно ли его опасаться?..

—  Я знаю. Слышал о нем от Хахана,— сказал Тау.— Да, его надо бояться, Асфар. Он не отстанет. Хахан советовал уходить с Кубани.

—  Так уж и уходить?. — швырнув на пол куриную кость, пробормотал Унароков.

—  Да. А почему бы нам не смыться в Абхазию?

—  Он прав,— деловито заметил хозяин.

—  Тогда решено,— согласился Асфар. Чувствовалось, что он дорожил мнением Буеверова.

—  А как же Газиз? — несмело спросил почтальон.

—  О нем надо подумать,— согласился Унароков.— Агап верно говорит  Как ты считаешь, Тау?

Одноухий ничего не ответил. Буеверов тихонько кашлянул. Феофан опустил глаза.

Волосатые руки Парамона сжались в кулаки. Агап торопливо схватил кусок домашней колбасы и при­нялся очищать с нее шкурку.

—  Та-а-к,— медленно произнес Унароков, обведя глаза­ми всех. Взгляд его остановился на Мустафе, который, каза­лось, ждал этого.

—  Видишь? — продолжал ротмистр.— Они все понима­ют не хуже меня. Попасть в КПЗ к этому Шукаеву, конеч­но, недолго. Но вот не завалить своих товарищей — это уже другое. А наш Газиз, по-моему, всегда очень любил собствен­ную персону...

—  И не очень любил всех нас...— вставил Буеверов.

—  Вот именно. Кроме того, он умен и хитер.

—  Даже слишком умен,— прохрипел Тау злобно.— Ста­вил себя паханом..

Асфар потемнел и сжал кулак.

—  Я держал его крепко! Но я знал, что ему нельзя да­вать воли... Такие умники, воображающие, что они лучше всех, и становятся...

—  Подлюками,— закончил Феофан третий.— Вон-да! Давайте выпьем!

—  Заткнись! — гаркнул Асфар, понемногу распаляясь,— Так вот, я спрашиваю всех...— Он сделал паузу.— Можем мы верить, что Газиз будет молчать?..

—  Прости, Асфар,— не утерпел Буеверов.— А как его взяли? Что имеет на него Шукаев?

—  Они устроили ему шмон

[22]

и нашли тот чертов мешок,— с готовностью ответил Мустафа.

—  Тогда — хана,— заключил Буеверов.— Газиз может продать...

—  Продаст, как пить дать,— добавил Феофан третий.— Газиз это...

—  Все,— прервал его ротмистр.— Подрываем в Абха­зию через несколько дней. Хахан будет знать, как поведет себя Газиз. Значит, узнаем и мы, и, если он...

Унароков выразительно чиркнул ребром ладони себе по шее.

—  Петрович, палатки и джутовую веревку берешь? — спросил он Буеверова.

—  Опасно,— покачал тот головой.— Очень уж близко этот лубзавод. Ну да, чем черт не шутит

—  А тугрики?

—  Сегодня дам. За мной не пропадет.

—  Ну, теперь выпьем. Наливай, Феофан! — скомандовал ротмистр.

—  Вон-да! — удовлетворенно крякнул атаман. Парамон услужливо пододвинул к нему бутылку

... Вскоре возвратились женщины, и пир продолжался. Невесело было одному Мустафе, который, видно, единствен­ный из всех был по-настоящему привязан к Газизу Дзыбову Он сидел молча, тупо уставившись в стол и без конца пил.

Захмелевший Феофан, с интересом разглядывавший изу­родованное ухо Тау, не удержался от бестактного вопроса.

—  Где это ты, кореш, вон-да, потерял это? Круглое скуластое лицо Тау стало кирпичным.

—  А какое твое собачье дело, таборник? Асфару захотелось потешиться:

—  Не скромничай, Тау. Расскажи братве эту забавную историю.

Одноухий метнул в ротмистра тяжелый взгляд, но сей­час же опустил глаза.

— Ладно. Раз пахан просит... Давно это было. В нашем ауле невзлюбил меня мулла. Гнида паршивая...

— Ближе к делу, Тау,— подзадоривал Унароков.

— Ну вот. Поймал он меня однажды во дворе мечети... А с ним два сохсты

[23]

из медресе были. Оба здоровые буйволы... И спрашивает меня эфенди: «Ты, говорит, сукин сын, призна­ешь пророка Мухаммеда?» — «Признаю»,— сказал я ему.— «Значит, будешь говорить правду?». Заставил он меня поклясть­ся священной чернотой Корана. А потом спрашивает: «В Моз­доке был у православных кабардинцев?» — «Был»,— говорю... Ну, пришлось сказать, что церковь их я пограбил. Днем моле­бен слушал, высматривал, как внутрь церкви пробраться, а ночью обворовал. Два здоровенных ковра наколол, серебряное кадило и крест золотой... Стал он требовать долю. Забор во­круг мечети, говорит, сделать надо. А у меня уже несколько дней как ни копейки не было: прокутил все. Ополоумел мул­ла...

Тау сжал волосатый кулак и стукнул по столу. Задребез­жала посада.

— Ну? — насмешливо сказал Асфар.,

— Схватили они меня, сохсты эти, а мулла своими крюч­коватыми когтями давай мне ухо крутить. «Это тебе, говорит, за то, что аллаха забыл, молитву гяуров у них в чилисе

[24]

слу­шал! На мечеть пожалел!» И так он мне ногтями изорвал ухо, что с месяц потом не заживало: загнило, почернело, и кусок отвалился совсем... Ну да я припомнил ему потом аллаха... Пят­надцать лет как он кормит червей на том свете...

Тау замолчал и залпом выпил полный стакан, так посмот­рев на цыгана, что у того на весь вечер отпала охота приста­вать с расспросами к одноухому.

Асфар раскатисто хохотал.

... Часу во втором ночи, когда Мустафа уже валялся под столом, а ротмистр лез целоваться к Рите, несмотря на робкие протесты тоже изрядно осоловевшего Феофана, в заднюю дверь «Оленя» раздались три коротких удара.

Буеверов предостерегающе поднял палец. Все замолчали.

— Кто-то из наших?! — полувопросительно произнес Ас­фар.— Кто еще знает наш стук, Петрович?

— Газиз и Хахан...

— Открывай!

Не успел хозяин подняться из-за стола, как дверь откры­лась, и в комнату вошел... Газиз Дзыбов.

Феофан так и застыл, поднеся стакан с самогоном ко рту. Ротмистр встал, положив руку в карман галифе, Тау вобрал голову в плечи. Остальные затаили дыхание.

— Вы что, братия честная? Не рады мне? — подозритель­но оглядел их Дзыбов, захлопнув дверь.

— Как ты открыл? — без своей обычной улыбки спросил Алексей Буеверов.

— Не задавай глупых вопросов, палаша,— усмехнулся Газиз.— Ну, долго вы будете молчать так? Асфар! По библейской притче в соляной столб превратилась, насколько мне помнит­ся, женщина, а не мужчина... да еще с такими усами, как у тебя.