В ходе следствия, после долгих допросов, во время ко­торых Лялям Балаев несколько раз менял свои показания под давлением фактов и улик, выдвигаемых против него, выясни­лось, что почти все предположения Шукаева оказались вер­ными.

После побега из тюрьмы Паша-Гирей Акбашев и Хапито Гумжачев (на последнего был сейчас же объявлен всесоюз­ный розыск, потому что в Новороссийске он не появился) при­ехали в Дербент и, предъявив зафесовский фуляр с моно­граммами, потребовали у Садыка пристанища и легализации. Тот пообещал устроить и жилье, и документы, но в свою очередь выдвинул встречные требования: Феофан пошлет их на дело. Не струсят — получат все, что надо.

Так было задумано и осуществлено убийство дербентского инкассатора. Гумжачев, Акбашев и Будулаев (как человек, знавший местные условия). Инкассатора сначала оглушили, а потом Акбашев приставил к его груди свою фетровую шляпу и выстрелил. Ожога на теле убитого не осталось. Так же были убиты в Черкесске предварительно оглушенные Барсуков и Кумратов.

Кстати, из показаний Нахова, который «разговорился», узнав, что Омар Садык тоже арестован, стала известна уловка покойного Рахмана Бекбоева, испортившего во время обеда часы Исхака Кумратова с помощью небольшого магнита. Несколько раз Одноухий Тау поднес кулак с зажатым в нем магнитом к часам Кумратова, разумеется, так, чтобы тот ничего не заметил, и часы остановились.

Кассир и охранник опоздали на поезд и отправились в Шахар на подводе, которую подогнал к столовой Парамон Будулаев. Таким образом, и цыган оказался причастным к этому двойному убийству.

Рахман сказал Барсукову, выходя из столовой, что он еще остается в городе, а бричка его поедет в Шахар. Может под­бросить и их. Кумратов имел неосторожность согласиться, несмотря на возражения кассира.

Так они поехали навстречу своей смерти.

Буеверов рассказал все, как на духу. Втянутым в пре­ступление он оказался благодаря собственной инициативе (подслушал Хапито и Рахмана из своего тайника) и той слу­чайной цепочке, которая протянулась от Омара Садыка, пос-лавшегр Хапито с фальшивыми драгоценностями в Черкесск, затем — к Рахману, увидевшему его на базаре в восточном наряде, и наконец — к шашлычнику Петровичу. Гумжачев настоял на том, чтобы оба убийства совершил Буеверов. Старый шейх, как видно, не допускал в свое окружение лиц, если не имел на них ничего компрометирующего. Ляляму нужны были только те люди, над которыми он имел власть неограниченную, основанную на постоянном страхе разобла­чения.

В поисках оружия (огнестрельного у Буеверова не было, а использовать парабеллум во второй раз Хапито поостерег­ся) шашлычник вспомнил о своем знакомстве с Исхаком Кумратовым и решил, что очень даже остроумно ухлопать охранника из его же собственного ружья.

Словом, тут все было ясно.

Окончательному разоблачению Омара Садыка, то бишь Ляляма Бадаева, способствовал главным образом Чернобыльский, узнавший в нем своего бывшего подручного Балан-Тул-хи-Хана, которого в ювелирной конторе Самуила Исааковича именовали для краткости просто Ханом.

Чернобыльский был уверен, что знаменитый бриллиант «вторая капля» или по-арабски катрантун таниятун похищен у него именно Ханом, потому что под его руководством да­гестанский мастер Манаф изготовил скульптурный мельхио­ровый перстень с полым шишаком, в котором свободно уме­щался бриллиант, прикрытый сверху крупным, но плоским александритом.

Сделано это было по приказу самого Чернобыльского, человека предусмотрительного и осторожного. Напуганный напряженностью предвоенной обстановки и революционными выступлениями тех лет, он решил, что хранить бриллиант внутри дешевого перстня гораздо надежнее.

Никто, кроме Манафа и Хана и, понятно, Чернобыль­ского, во всем Владикавказе не мог знать тайны мельхио­рового кольца.

Когда кольцо исчезло из невзломанного сейфа, Чернобыль­ский сразу связал его пропажу с бесследным исчезновением своих подручных. Балан-Тулхи-Хан и Манаф во Владикавка­зе больше не появлялись. Частные детективы, которых нанял Чернобыльский, не нашли их.

О Манафе стало известно, что он действительно не был глухонемым от рождения. Онемел он от сильного испуга еще в юношеские годы во время армяно-турецкой резни: на его глазах турецкие фанатики убили его мать, приняв ее за ар­мянку У Манафа отнялся язык, а потом постепенно его пос­тигла и глухота. С Омаром Садыком он больше не расставал­ся, служа ему, как верный раб.

Чернобыльский рассказал, что от Паритовой случайно узнал примерно месяца три-три с половиной назад о дербент­ском шейхе, ювелире Омаре Садыке. Неожиданные подробнос­ти, приведенные продавщицей, заставили его задуматься — уж не прежний ли его компаньон нашел теперь приют в Дагес­тане. Он выпросил у Паритовой адрес, который она узнала от мужа, и поехал. Его не приняли. Все время выходила ка­кая-то неприветливая женщина (это была Бахор) и говорила, что Омара Садыка нет.. Он уехал и неизвестно, когда вернет­ся  Чернобыльский ни с чем вернулся в Черкесск.

Теперь Самуилу Исааковичу не стало покоя. От приез­жавшего к нему начальника угрозыска Бондаренко, а затем от Шукаева он знал о похищении мельхиорового кольца из ларька Паритовой. Знал и терзался: не тот ли это перстень, который еще в 1913 году был сработан искусными руками Манафа.

Все его сомнения рассеялись окончательно, когда Шука-ев привез перстень к нему в дом.

Призрак давно ушедшего богатства — потемневший мель­хиоровый перстень — едва не отправил старика в иной мир. «Я потом пожалел, что не сказал вам сразу о бриллианте,— заявил ювелир Дараеву.— Сначала я подумал — вы знаете, потому как ваш товарищ сказал: «вторая капля»... Но потом понял, что он слыхал звон, да не знает, где он... Ну и про­молчал... А зачем — кто знает  Что было, то прошло...»

Долго Дараеву не удавалось установить, каким образом перстень попал в ларек на базаре. Омар Садык заявил, что перстень у него украли, а при каких это произошло обстоя­тельствах, говорить отказался.

Выяснить это Дараеву так и не удалось. Лишь несколь­ко лет спустя, уже после войны, судьба свела Шукаева с дочерью Ляляма Балаева и его первой жены Гонзаги, кото­рую шейх бросил после освобождения из тюрьмы. Гонзага жила тогда в Осетии, в ауле Догбух с дочерью и глухонемым работником Манафом, который заботился о них, как о родных. Так вышло, что она узнала секрет перстня и похитила его, когда Бадаев привез молодую Бахор. Это была месть Гонза­ги неверному мужу. Лялям убил бывшую жену в отсутствие дочери, перевернул все в доме, но кольца не нашел. Дело это в Орджоникидзе прошло как «глухое» — следов убийцы не обнаружили.

Дочь Ляляма Балаева, к тому времени уже взрослая де­вушка, похоронив мать, уехала в Москву учиться. Перстень, подаренный ей матерью незадолго до ее гибели, был слиш­ком велик, чтобы носить его на пальце, и она держала его в чемодане, не понимая, почему Гонзага придавала такое зна­чение своему подарку. «Береги, как зеницу ока,— сказала ей тогда мать.— Это — твое будущее. Что и как — скажу, ког­да станешь взрослой». Сказать Гонзага не успела. Чемодан был украден у дочери Балаева еще на вокзале в Орджони­кидзе. И бриллиант, стоивший баснословных денег, никому не ведомый и никем не видимый, переходил из рук в руки, пока не попал в Черкесск.   .

Восстановить этот путь знаменитого камня в сорок пер­вом году тоже не удалось. Лишь после войны, копаясь в ста­рых делах и кое-что сопоставив, Шукаев пришел к выводу, что Лялям Бадаев в течение долгих лет искал камень, и по­иски натолкнули его на людей, укравших некогда у дочери чемодан. Так он узнал, что перстень был продан в Черкес­ске. Ради него была установлена и связь с Паритовьши.

Ценности, найденные в поясе Балаева во время его арес­та в Новороссийске, пошли в фонд государства, как и кон­фискованный в Дербенте дом. Что же касается тех денег, что были похищены у Барсукова и Кумратова, то они, оче­видно, уплыли на «Севазе». Не было никаких оснований задерживать выход судна в море и устраивать обыск. Лялям Бадаев не собирался рассказывать, каким образом он попал на корабль, кто его опекал, была ли у него там каюта, а сами они этого знать не могли. После оперативного сове­щания в Новороссийском управлении с участием прилетев­шего на другой день после ареста Балаева представителя из Москвы решено было не препятствовать выходу «Сева-за» из порта.