Гале тогда было двадцать пять, жила она одиноко, без друзей и близких, на частной квартире. Не было у нее под­руг, не было молодого человека, как у ее сверстниц. Детдо­мовские ее однокашницы поразъехались или вышли замуж, и связи с ними окончательно оборвались. Она считала себя человеком неудавшимся, никому не нужным, обиженным, обойденным судьбой.

Отвлекалась от своих невеселых мыслей Галя только за книгой — у хозяйки ее сохранилась старая библиотека, со­стоявшая главным образом из сочинений сердцещипатель­ных — бульварных романов, дешевеньких выпусков начала века, вроде «Лидии, дочери графини-нищей». Чтение это, весьма низкопробного свойства, о чем Галина, разумеется, не подозревала, настраивало ее на ложноромантический лад, и она, отложив книжку, любила, закрыв глаза, мечтать, рисуя себе сильного мужественного героя, тоже преследуемого — неважно кем или чем — фортуной или законом, человека, ко­торого она пригреет и утешит в его гордом одиночестве.

В рассказе Васюковой все это выглядело несколько ина­че, но Шукаев давно научился отделять плевелы от пшени­цы в показаниях тех людей, которых ему приходилось допра­шивать, особенно, если он чувствовал и понимал, к какому психологическому типу относится тот или другой из них.

Рахман, несмотря на то, что он был старше Галины поч­ти на пятнадцать лет, произвел на нее впечатление именно такого гонимого, отверженного судьбой и людьми человека. Он рассказал ей историю, которая повергла ее в трепет — о своих родителях, принадлежавших к преступной среде. Он рассказал ей, что родился в тюрьме, где он жил до трехлет­него возраста, потом был определен в детдом, откуда бежал лет десяти от роду. Потом — кража хлеба — он умирал с го­лоду — и колония для малолетних нарушителей законопоряд-ка. Там ему изуродовали ухо. Словом, в легенде Одноухого Тау, чью проницательность и знание женской натуры Шука­ев оценил по достоинству, слушая Васюкову, было все, что требовалось именно в этом случае — заброшенное несчаст­ное детство, несправедливость и тоска по участию.

Нечего и говорить, что Галя вскоре стала его любовни­цей. Поначалу миф о Рахмане, поведанный им самим, как-то помогал ей переносить его грубости, а потом и измены, по­могал ей верить тем фактам и случайным открытиям, кото­рые она делала, общаясь с ним, и которые никак не согласо­вывались с ее прежним о нем представлением.

В конце концов она сначала заподозрила его в нечест­ном образе жизни, а позднее и убедилась в этом, но было уже поздно: Рахман полностью завладел ею.

Даже Улита Щеголева, якобы двоюродная сестра жены его погибшего друга, не поколебала слепой преданности Га­лины Васюковой к Рахману Бекбоеву. Она догадывалась, что с Улитой отношения у него далеко не родственные, устраи­вала ему сцены ревности, наталкиваясь на прямые оскорбле­ния с его стороны, но и это ничего уже не могло изменить.

Она тысячу раз умирала от страха, когда заглядывала в служебные бумаги, чтобы по требованию своего властелина передать затем ему их содержание, но делала это; она вся обливалась холодным потом, когда по его приказу решилась стащить из приемной бюро техэкспертизы платок Зафесова, но не остановилась и на этом, став в конце концов самой настоящей шпионкой в управлении и даже рискнув забраться в комнату Шукаева и выкрасть из папок с делами два документа.

Да, она преступница.

Она это знает, и ни на что не надеется.

Ее жизнь кончена.

Буеверова? Нет, такого она не видела. Бывали у Щего-левых разные люди. Много. Она их не запоминала — зачем они ей?

— Подумайте, как следует,— сказал Жунид.— Может быть, во внешних приметах лиц, бывавших у Щеголевых вместе с Бекбоевым,. вам что-либо бросилось в глаза?

Она безразлично и устало повела плечами.

—  Да нет .  хотя...

—  Что?

—  Был один случай... Пришел черный такой, смуглый, на цыгана похож. Улита увела его в другую комнату... А после он вышел крашеный...

—  Как — «крашеный»?

—  Шатен. Волосы и усы коричневые, как шоколад.

—  Они о чем-либо говорили с Рахманом?

—  Не помню.

—  Как его звали?

—  Кого?

—  Цыгана.

— Постойте... кажется, Парамон.

       — «Кажется» или точно?

Она помедлила.

—  Да. Парамон.

—  Когда это было? — Жунид бросил быстрый взгляд на Денгизова. Тот показал, что понял, чуть прикрыв веки.

—  Вечером в конце апреля. Я пришла туда, потому что Рахмана не было дома.— Я ездила к нему в Шахар. Ну, я подумала, что он у Улиты.

—  Вы догадывались, чем занимается Бекбоев и почему заставляет вас похищать информацию в угрозыске?

Она опустила голову и вздохнула.

—  Да. В последнее время догадывалась. Теперь, когда он при смерти, мне нечего скрывать...

—  Вы видели человека, который меня ударил? Знали его раньше?

—  Видела,— безучастно сказала Васюкова.— Один раз он вошел во двор к Улите позавчера. Рахман вышел к нему, но вернулся один.

—  Как он выглядел?

—  Полный. Лысый. Руки — белые. Он с короткими ру­кавами был.

—  Что вам говорили Щеголевы в тот вечер, когда я вы­следил вас? Вы сидели запертыми в чулане. Участковый вас запер.

—  Чтобы я держала язык за зубами, иначе — мне ко­нец...— она провела тонкой вялой рукой по спутанным во­лосам.— А мне все равно теперь. Пусть — конец...

Жунид полез в папку, которую принес с собой и разло­жил на столе десятка два фотографий. Среди них были Фео­фан третий, Парамон Будулаев, Алексей Буеверов, Омар Садык, Зубер Нахов, Умар Паритов, его жена, Хапито Гум-жачев, Паша-Гирей Акбашев и Рахман Бекбоев. Остальные, тоже взятые из регбюро, принадлежали людям в разное вре­мя судимым и отбывшим наказание в тюрьме, но не могущим иметь отношения к преступлениям, которые теперь рассле­довались.

— Посмотрите внимательно — кого-нибудь из этих лю­дей вы узнаете?

Васюкова привстала, вглядываясь в фотографии. Все они были сделаны по общепринятой в следственных органах фор­ме — фас, профиль, затылок, отпечатки пальцев и приметы.

Васюкова взяла в руки снимок Гумжачева, повертела в сомнении, потом покачала головой и положила обратно.

—  Вот,— наконец, сказала она.— Этот цыган, Парамон. Шукаев отложил фотографию.

—  Еще. Не торопитесь. У нас есть время.

— Вот этот,— она ткнула пальцем в круглую физионо­мию Буеверова.— Только он здесь моложе. И худее. Он при­ходил позавчера. Улита его знает. И он вас ударил.

— Других не видели?

— Нет.

Жунид взял фотографию Буеверова, еще раз показал ей.

— Вспомните, раньше, чем вчера, он не появлялся? Не обязательно в доме Улиты. Может, где-то вместе с Бекбоевым?

Она отрицательно покачала головой.

— Нет. Не видела.

— Последний вопрос: где вы были третьего мая?

— На работе.

— А потом?

— Потом ушла домой. Читала. Рахман должен был зайти.

— Не пришел?

— Нет. Его не было три дня, В командировку ездил.

—  Куда?

—  В Дагестан..Кажется, в Темир-Хан-Шуру. .

—  Зачем?

—  Он же заготовитель. Он часто ездил.

—  Вы не обратили внимания — после возвращения в его поведении не произошло каких-либо изменений?

—  Не знаю, что вы имеете в виду?

—  У него не завелись лишние деньги? Васюкова подняла на него глаза.

—  Рахман в чем-нибудь подозревается?

—  Да. В убийстве.

Она схватилась руками за голову, из волос выпала шпилька.

— Нет! Нет! Нет!

Раздался телефонный звонок. Шукаев вопросительно по­смотрел на Леонтьева.

— Возьмите трубку,— кивнул ему Петр Яковлевич.

— Да? Абдул? Ну-ну, что там? — Жунид оживился.— Опознали? И буфетчик и официант? Отлично. Молодец, лей­тенант! Вы сами не знаете, как это вовремя! Спасибо. До встречи. Не забудьте документально все оформить.

Он положил трубку и торжествующе посмотрел на Денгизова.

— Люди из столовой его опознали. В день убийства с Буеверовым и Кумратовым обедал Рахман Бекбоев. Именно у него был фибровый чемодан. Теперь, если его узнает еще охотник Итляшев, которому мы тоже предъявили фото осталь­ных подозреваемых, и пасечник Юсуф,— можно считать, что убийцы известны. Хотя им будет потруднее его узнать: они видели его в гриме. Так, во всяком случае, я думаю.