Потом Лейла-ханым говорит:

— Теперь я расскажу о красоте кое-что плохое. Знаете, если ты красив, легко забываешь о других людях. Это как быть богатым или Султаном. С тобой всегда хотят познакомиться, и тебе никто особо не важен, начинаешь терять даже тех, кого любишь. И еще: красивому вечно приходится подозревать. Например, Рустэм-бей говорит, что любит меня, но откуда мне знать — может, он просто хочет мною воспользоваться? Порой думаешь, с чего это люди так добры к тебе, а иногда понимаешь, что они желают тебе зла из-за твоей красоты. Людям кажется, что они хотят узнать тебя, но на самом деле их пленяет маска. — Лейла пробегает пальцами по лицу. — Знаете что? Если с моего лица содрать кожу толщиной с бумажный лист, я стану самым уродливым чудовищем на свете, и все, кому казалось, будто они хотят меня узнать, закроют глаза руками и убегут прочь.

Нас с Филотеей слегка затошнило после этих слов. От ужаса глаза полезли на лоб, когда мы представили Лейлу с освежеванным лицом.

— Красивый никогда не знает, насколько искренна дружба его друзей. Приходится вечно проверять, но порой заходишь слишком далеко и тогда их теряешь. Это такое одиночество, которого нельзя избежать. Но если не хочешь, чтобы кто-то тебя узнал и понял, какая ты на самом деле, тогда красота — идеальная защита. Ты обретаешь уединение. Свободу… Я собираюсь рассказать о том, что вам и не нужно знать. Ведь вы подрастете, выйдете замуж и станете обычными людьми, верными женушками. Но когда состаритесь и вспомните обо мне, я хочу, чтобы вы хоть немного поняли, какой я была, хочу остаться в вашей памяти лучше, чем обо мне говорят… Знаете, когда мужчина завоевывает красивую женщину, он вначале гордится и доволен собой. Но потом приходит страх ее потерять, и мужчина начинает ревновать. Жалкое зрелище! Не знаешь, смеяться тебе или плакать, презирать его или радоваться. Он становится придирчив, а потом вдруг начинает подлизываться и баловать. Кстати, если он тебя мало балует, ты злишься. Если ты красива и… и… ну, если ты такая женщина, как я, можешь заполучить почти любого мужчину, и потому все время стараешься, чтобы новый был лучше предыдущего. Ты становишься переменчивой. Иногда мне кажется, я не успокоюсь, пока не пойму, что нашла человека лучше себя, мужчину, с которым я стану еще красивее лишь оттого, что он мой. Рустэм-бей… кто знает… может быть… — Лейла недолго молчит, потом улыбается: — Знаете, если позволишь себе стать некрасивой внутри, дурнеешь и снаружи. Красота уходит. Если не сохранишь красивой душу, это становится заметно, и люди к тебе уже не тянутся… Но все не так плохо! Кто хочет быть красивой? — Лейла поднимает палец, за ней Филотея. Помешкав, поднимаю и я. Лейла улыбается и качает головой: — Ах, красота! Она как опий, как наркотик, ее требуется все больше и больше, она как сердечный жар, что растет, растет и заполняет тебя всю, будто в тебе зажглось солнце. Я хочу одного — становиться еще красивее, и чтобы все вокруг меня хорошело. Я раба красоты. Правда.

Наверное, мы с Филотеей выглядели слегка ошалевшими. Я не говорила, что у Лейлы был немного чудной выговор, отчего она казалась чужеземной принцессой? Она поворачивается к зеркалу и притягивает к себе Филотею. Троим перед зеркалом не уместиться, поэтому я смотрю сбоку.

— Я не позволяю Рустэм-бею видеть меня по утрам и не выхожу из комнаты, пока не удостоверюсь, что красива, — говорит Лейла. — Мне нужно сотворить чудо, чтобы никто, кроме вас, не знал, что на самом деле я вовсе не красивая. Хотите увидеть волшебство?

Как ты понимаешь, мы хотим.

— Нужно молча сидеть перед зеркалом, сильно сосредоточиться и долго-долго смотреть на себя, пока не увидишь, что снова красива и еще больше хорошеешь. Сначала мы это сделаем с Филотеей, а потом, Дросулакиму, ты сядешь на ее место.

Меня никто так не называл, и лишь много позже я сообразила, что это мое ласковое имя по-гречески. Откуда Лейла это знала, не представляю. Любопытно, что она все время искала, с кем бы поговорить на греческом. Лейла заговаривала со многими женщинами в бане, но с таким же успехом могла обращаться к коровам.

Ну вот, они с Филотеей сели рядышком и глядятся в зеркало. Зрелище завораживало — они будто загипнотизировались. Филотея пыхтела от напряжения, на каждом вдохе у нее трепетали ноздри. Щеки порозовели, глаза потемнели и засверкали, губы покраснели. То же самое происходило с Лейлой. Обе, ничего не видя вокруг, как будто создавали себе лица, приказывали им стать красивее. У меня по спине пробежал холодок, захотелось удрать, но я боялась им помешать. Это было какое-то волшебство, как Лейла и говорила. Клянусь, проведай об этом Святейший Патриарх в Константинополе или даже отец Арсений, они бы такое запретили.

Лейла с Филотеей гляделись в зеркало добрых полчаса. Знаешь, мне кажется, что и тогда, и много раз потом, делая это вместе, они набирались друг от друга силы. Ну как это объяснить? Словно два красивых человека смотрятся в зеркало, сотворяют чудо и делаются красивы, как четыре человека, а не два. Такая вот ангельская арифметика. Одно знаю: с тех пор красота Филотеи стала безудержной, и начались сложности. Может, расскажу как-нибудь в другой раз.

Ну вот, в конце они разом вздохнули и потрясли головами, точно возвращаясь на этот свет. Не знаю как, пальцем не покажешь, но обе стали еще красивее. Я не сочиняю, это правда, сама видела, и не только тогда, но и много раз потом. Может, и тебе стоит попробовать, хотя ты и без того такая милашка, что ой гляди.

Пробовала ли я? Лейла-ханым позвала меня к зеркалу, но я застеснялась и замотала головой. Потом пошла к пруду с затонувшей церковью, где Мохаммед ловит пиявок, и встала на колени над водой. Дома у нас зеркала, слава богу, не имелось, мы были бедные, да я и не хотела, чтобы кто-нибудь меня видел. Герасима поблизости не было, иначе бы я не стала пробовать.

Ну, я разок взглянула на уродливое лунообразное лицо, смотревшее на меня из воды, и мигом поняла, что затея безнадежная.

Рустэм-бей оказался в возмутительном положении. Из-за обещания, вырванного Карделен, и навязанных совершенно неразумных условий ему вскоре стало казаться, что его надули. Он потратил уйму времени, расстался с кучей денег, был щедр и терпелив, но до сих пор не насладился объятьями своей любовницы. Он словно приглядывал за крайне дорогостоящей сестрой. И только смутное ощущение, что все идет как надо, сдерживало еще большее раздражение. Не в характере Рустэма было навязываться кому-либо против воли (такое решение разрубило бы гордиев узел, но обеспечило бы ему навеки обиженную женщину), и он понимал, что остается либо ждать, либо отказаться от задуманного. Рустэм сознавал, что Лейла — не жена, чей удел смиренно сожительствовать, он проникся к ней нежностью, и потому, невзирая на частенько приходившую мысль отправить ее обратно в Стамбул, каждую ночь лежал без сна с разгоряченными чреслами и воображением, слушал дроздов и внушал себе стойкость. Во всяком случае, ее присутствие в доме определенно радовало, и Рустэм часто напоминал себе, что стал счастливее, чем прежде, хотя весьма сильно поиздержался. В отличие от Тамары, у Лейлы имелся бесконечный список дорогостоящих потребностей, о которых ему и слышать не доводилось. Она создала небольшой торговый бум, затронувший всех, от аптекаря Левона до Али-снегоноса и гончара Искандера. Тамара часто имела вид забитого испуганного кролика, а Лейла своим смехом, хорошим аппетитом и музицированием принесла в дом радость. Рустэм полюбил даже своенравную Памук, которая, к счастью, не проявила ни малейшего интереса к ручной куропатке.

Лейла внимательно наблюдала за Рустэм-беем, понимая, что не сможет держать его в ожидании слишком долго. Впрочем, поддразнивание доставляло ей своеобразное удовольствие, и она чувствовала себя вправе так поступать, хотя и не смогла бы объяснить почему. У нее было остро развито чутье на удачный момент, и она сама сгорала от нетерпения. Она ляжет с ним, но ей хотелось, чтобы это произошло естественно и от души. С нее довольно борьбы и отговорок в прошлом, о котором Рустэм-бей никогда не должен узнать.