За месяц до возвращения франков подтянулись еще пять дивизий, а мы без секунды продыху занимались не тем, так другим. Искровянив руки и в клочья изодрав обмундирование, устраивали заграждения, пока не закончилась колючая проволока. Рыли окопы, возводили валы, строили доты из мешков с песком, выдирали деревья и кустарник, расчищая линию огня. Из досок и земли делали накат в траншеях для защиты от снарядов. Мустафа Кемаль постоянно проводил учения и гонял нас по всему полуострову, чтобы мы окрепли и узнали все изгибы и повороты запутанной местности. Там было полно глубоких речных русел, пересыхавших летом, ложбин и извилистых оврагов, уводивших в никуда. Совсем не подходящие для нормальных боев места — все заросло густым колючим кустарником, и солдат, которым приходилось выдвигаться по козьим тропам гуськом, а не развернутой цепью, легче легкого было скосить всех до одного, установив на тропах пулеметы. К тому же, едва выдвинувшись, взвод терял направление и связь с ротой, и вообще все подразделения теряли контакт друг с другом, и каждая атака заканчивалась полной неразберихой.

Местность здесь все время менялась. У моря — обрывистые скалистые утесы, поросшие шипастым кустарником, а дальше чудесная пахотная земля и низкорослые сосняки, полные желтых птичек; а то глубокие овраги и лощины, о которых я уже говорил, и каменистые холмы, тоже в колючих кустах. Никаких дорог, и мы перли по целине, оставляя след; подвод не было, поклажу тащили люди и животные, порой оголодавшие лошади пытались жевать краску с построек. Стояла весна, кругом такая красота, повсюду цветы, будто не ведавшие о войне. В ошейниках с шипами дремали круглоухие пастушьи собаки. По камням фортов стучали коготками черепахи и шныряли ящерки, жившие в колодезной кладке. Ковыляли жучки с рыжеватыми спинками, и пятились здоровенные жуки, таща листья; порхали крошечные бирюзовые стрекозки и огромные коричневые стрекозы. Черные мураши сновали по протоптанным дорожкам, а крупные муравьи волокли гусениц. Ползали большие змеи с золотисто-бурыми головами. На молах бакланы расправляли крылья для просушки, в небе метались сороки и кружили вороны. Солдат все замечает, потому что живет близко к земле, вся эта живность составляет ему компанию и вызывает интерес, поскольку часто больше нечем заняться, и тогда задумываешься о жизни в ее многообразии. Все это помнится еще долго после того, как стерлись подробности боя. Однако с наступлением лета мы все крепче убеждались, что это место больше не рай, каким казалось весной.

Мустафа Кемаль ожидал нападения с юга, а немецкий генерал-франк — со стороны Болайира, и мы таскались с места на место, проводя учебные атаки, отрабатывали дневные и ночные марш-броски и учились владеть штыком, поскольку в ближнем бою пуля может прошить врага и попасть в твоего же товарища. Впрочем, потом мы для себя открыли, что в ребра лучше не колоть — штык застревает, как в капкане, не вытащить, пока не наступишь противнику ногой на грудь, а это неприятно, да и жестоко по отношению к умирающему; человек хватается за штык, ты вынужден смотреть ему в лицо, которое надолго запоминается: глаза, отхаркнутая кровь — все это является во снах, и никак не уснуть, даже когда совсем измотан. Кроме того, тебя самого могут заколоть, пока выдергиваешь застрявший штык. Бывало, весь бой пройдет на штыках без единого выстрела. Такое случалось, когда у нас не было патронов, а то даже и если были. Я-то считал, нам бы лучше сабли, ведь если вдуматься, винтовка со штыком — что кинжал на палке или маленькое копье, которое не метнешь, или еще какая колющая, а не рубящая ерунда. По-моему, сабли должны иметь все, не только офицеры. Это мнение подкреплялось тем, что у франков служили этакие коротышки, называвшиеся гурхи[69]. У этих гурхов, свирепых и храбрейших солдат, имелись тяжелые изогнутые клинки с большим наплывом внизу, и они весьма успешно применяли их в рукопашной, одним взмахом отсекая руки и головы. Я подобрал такую саблю у мертвого гурха, теперь висит у меня на стене.

Через месяц солдаты из дивизии Мустафы Кемаля считали себя лучшими на свете бойцами, а его — превосходнейшим командиром. Он ни минуты не сидел на месте, все рассматривал в бинокль, все серьезно обдумывал. Его светлые волосы и голубые глаза странно завораживали нас, совершенно на него не похожих; эти яркие глаза светились умом, и если он останавливался с тобой поговорить, ты чувствовал себя так, словно тебя почтил сам Султан-падишах. При нем находился врач, временами делавший ему уколы, зачем — не знаю, а звали доктора Хусейн-бей.

Франки высадились назавтра после окончания всех наших приготовлений: линии огня расчищены, орудия пристреляны, прицелы винтовок выставлены на ноль. Будто на свадьбе — все готово, и гости как раз съезжаются, когда накрывают на стол.

Отношения Мустафы Кемаля с немецким командующим Отто Лиманом фон Сандерсом складываются странно. Фон Сандерс, умный и решительный, редко допускающий ошибки офицер, назначает немцев командирами ключевых позиций, чем весьма недовольны оттоманские военные. В отличие от британского командующего сэра Яна Гамильтона[70], фон Сандерс желает изгнать некомпетентных офицеров. Не скрывая своего антинемецкого настроя, Кемаль в лицо говорит генералу, что Германия проиграет войну. Он раздражающе уверен в собственной правоте по всем вопросам стратегии и тактики, не соглашается с генералом по поводу возможного места высадки союзнических сил. Со временем фон Сандерс сумеет превозмочь неприязнь к непокорному, самоуверенному Кемалю и станет поручать ему задания все ответственнее. Кемаль оказывается прав насчет места высадки, но генерал размещает дивизии так, что лишь небольшая часть войск рассредоточена на побережье, а главные силы сконцентрированы и могут развернуться, едва проясняются намерения противника, чьи ложные маневры дурачат командующего лишь один день.

Кемаль назначается командиром резерва, в утро вторжения его будят далекие залпы с моря. Он посылает на разведку кавалерийский эскадрон, и ему сообщают, что малочисленные силы противника устремились к высоте, которая обеспечит им полное господство над полуостровом. Соответственно, Кемаль берет дело в свои руки и, действуя без полномочий (что часто бывало и всегда обходилось), отбывает с полным составом 57-го полка и горной батареей. По счастливому совпадению 57-й полк снаряжен и готов к выходу на запланированные учения. К счастью для себя и Османской империи, Кемаль верно угадывает намерения союзнических сил. Случись по-другому, он привел бы резерв не туда, и кампания была бы мгновенно проиграна.

Кемаль объявляет полку привал после марш-броска и выходит через лесок осмотреться. Он видит рассеянные по морю вражеские корабли и бегущие на него османские части.

— Почему вы бежите? — спрашивает Кемаль.

— Они идут! Они идут!

— Кто?

— Враги, господин начальник.

— Где?

— Вон там!

Действительно, цепь австралийцев продвигается к Чонк Байири — ключевой высоте, которой предназначено стать заветной целью неприятельских командиров.

— Отступать нельзя, — говорит Кемаль.

— У нас не осталось патронов!

Кемаль вдруг понимает, что австралийцы к нему гораздо ближе, чем его собственные бойцы. Он надеется выиграть время, и ему ниспослано счастливое озарение.

— Примкнуть штыки и залечь! — командует Мустафа.

Солдаты подчиняются, и австралийцы, думая, что сейчас по ним откроют огонь, тоже залегают и готовятся к перестрелке. Один офицер послан за 57-м полком.

Кемаль напоминает солдатам, что они должны вернуть позорно утраченное в Балканских войнах. Он произносит знаменитую фразу:

— Я не приказываю вам сражаться, я приказываю вам умереть. Мы погибнем, но другие части и другие командиры успеют подойти, чтобы занять наше место.

Кемаль лично помогает выкатить орудия на позицию и, не прячась, контролирует ход боя. Он чудесным образом остается невредим. 57-й полк, вдохновленный Кемалем и воодушевленный джихадом, умудряется сдержать натиск австралийцев, но гибнет почти весь. Очень скоро убивают даже имама и водоноса, а 57-й полк навеки становится турецкой легендой. Однако на следующий день 77-й арабский полк в панике бежит, чем усугубляет общее презрение к солдатам-арабам, которое все сильнее охватывает османскую армию. За пять дней положение стабилизируется, после катастрофической контратаки 5-й дивизии линия фронта более или менее прочно закрепляется у бухты Анзак. Мустафу Кемаля награждают османским «Орденом Привилегии», а штабные офицеры его дивизии получают прозвище «кемальцы». На должность начальника штаба Лиман фон Сандерс присылает немецкого офицера, но Кемаль подчеркнуто отправляет его обратно, оставляя верного майора Иззеттина.