Генерал Лиман фон Сандерс резко возражает против восточной кампании, поскольку требуется долго готовить, переоснащать и укрупнять части, но Энвер лично возглавляет поход и бодро движется к России через Кавказские горы. Высота три тысячи метров, температура — 26°, местами глубина снежного покрова шесть метров, все время идет снег. Большинство солдат замерзает насмерть, остатки армии русские разбивают под Сарикамишем, а 10 000 человек, которым удалось вернуться, сметает тиф. Бедствие невообразимых размеров.

На юге атакована восемнадцатитысячная армия, которая движется через Синайский полуостров и Суэцкий канал. Шести сотням удается пересечь канал, но им противостоят англичане. Египетские мусульмане не бунтуют против колониальных хозяев, генеральный план неизбежно рушится. Армия возвращается в Палестину; на перекличках в ней насчитывается на три тысячи человек меньше. Англичане энергично укрепляют линии обороны Суэцкого канала, он надолго становится неприступным.

В Стамбуле Мустафа встречается с бледным и потрясенным Энвером. Тот понятия не имеет, куда надлежит отправиться Кемалю, и советует поспрошать в Генеральном штабе, где, как ни странно, не слыхали ни о Мустафе, ни о 19-й дивизии под его командованием. Наконец в путанице разбираются, и Кемаль отбывает на Галлипольский полуостров в Майдос. Это прелестный портовый городок, где в просторных домах обитает масса зажиточных греков. Здесь великое множество ювелиров. После войны, когда греков не будет, городок переименуют в Эджеабад и установят несколько статуй Мустафы Кемаля Ататюрка, а местные оптимисты будут неустанно проводить раскопки в поисках денег и драгоценностей, которые греки вроде бы запрятали в садиках, стенах и погребах.

А сейчас Мустафе Кемалю придают 57-й полк, неукомплектованный, необученный и неоснащенный. Его войскам предстоит пережить мощные обстрелы и отразить многочисленные набеги диверсионных отрядов союзнических сил, намеревающихся разрушить оборону. Прибывают 72-й и 77-й полки, но Мустафа рассчитывал не на такие части. Они состоят в основном из арабов, не умеющих и не желающих воевать. Мустафа Кемаль упрямо требует нормальных турецких солдат, но ему отказывают.

В Майдос попадает Каратавук, наскоро посвященный в тайны военного искусства и оказавшийся прирожденным снайпером. Он пылко проникается духом джихада, ему не терпится встретить Пророка в райском саду. Кроме того, взволнованный красотами природы на Галлипольском полуострове, он в странном экстазе пишет матери:

Запустив круг, Искандер послал ему вдогонку еще пару толчков, словно извещая о намерении хорошенько поработать, смочил руки в миске, стоявшей рядом на табуретке, и взял большой ком глины. Нередко он сам не знал, что будет лепить, пока не приступал к работе. Гончар как бы отдавал дань уважения материалу, у которого частенько уже имелись собственные планы, во что он желает превратиться. Иногда заготовка вихлялась и разваливалась, если Искандер пытался вылепить миску из глины, которой хотелось стать горшком, или наоборот, а потому следовало просто помять и почувствовать в пальцах материал, а потом наблюдать, как он во что-то превращается. «Не спеши, — говорил себе Искандер. — Торопливая кошка наплодит чудных котят».

Теперь он работал и для того, чтобы отвлечься. Сыновья ушли на войну, жене с дочерьми приходилось в поле трудиться за себя и за мужчин, и они постоянно хворали — такова, по-видимому, природная женская напасть. Вполне вероятно, что не сегодня-завтра Искандеру тоже придется идти на войну, если власти вспомнят о его существовании, ибо после действительной службы еще полжизни находишься в запасе. Искандер с содроганием вспоминал о пяти годах в армии, хоть обзавелся там незабвенными друзьями и понял, что можно вытерпеть самое ужасное. Да, идет джихад, и Искандер должен бы с радостью умереть во имя любви к Аллаху, но все же верующего человека озадачивало, почему арабы и мусульмане с другого края Персии стакнулись с англичанами. Похоже, лишь турки воспринимают джихад серьезно. «Я турок», — думал Искандер. Мысль крутилась в голове, напоминая о днях, когда это слово подразумевало нечто постыдное — варвара с Востока. Теперь вместо «мы османцы» или «мы оттоманы» люди говорили «да, мы турки». Как странно: слова меняют мир, а мир меняет слова. «Турок Искандер», — шептал гончар, изучая новое и странное ощущение — его личность будто стала глубже и больше его самого. Некоторые говорили, что «турок» означает «сила». Искандер крепче сжал комок, и глина вылезла между пальцами.

— Ага, подсвечник, — сказал он.

— Селям алейкум, — произнес над ухом чей-то голос, и Искандер, глубоко погруженный в свои мысли, комично подпрыгнул. Схватившись за колотящееся сердце, он взглянул на незнакомца, который слегка поклонился, разом здороваясь и извиняясь. Искандер увидел дружелюбное пухлое и сильно загоревшее лицо, увенчанное потертой запыленной феской, а по одежде понял, что некогда человек был богат, но сейчас переживает трудные времена. Говор выдавал в пришельце южанина, возможно, киприота. — Простите, — сказал человек, — не вы ли гончар Искандер? — Кивнув на круг, он добавил: — Есть повод считать, что это вы. Извините, что отрываю вас отдел. Говорят, усердный труженик сродни бойцу на священной войне.

— Хорошая поговорка — приправа речи, а изящная ложь приятнее неряшливой правды, — ответил Искандер. — Но у меня сыновья на фронте, их-то работа посерьезней, чем моя.

— Ненадежные времена, — сказал незнакомец. — На севере большая битва.

— Там мои сыновья, в Галлиполи, — вздохнул Искандер. — За войной легче следить, когда воюют чужие дети.

— Возможно, я вас утешу. — Порывшись среди заткнутых за пояс пистолетов и ятаганов, незнакомец достал изрядно замызганный конверт. Письмо, явно погулявшее по рукам, несло следы людей, у которых побывало: сажа из кузницы, мед с чьего-то стола, смазка, вероятно, с тележной оси, оливковое масло, оставившее на бумаге прозрачный кружок, и запах пачулей. — Извините, что так измялось, — сказал незнакомец, — но письмо добирается как только может. Мне его дали в Телмессосе, узнав, что я направляюсь в эти края. Желаю вам добрых вестей.

Взволнованный Искандер вертел письмо в измазанных глиной руках. Прежде он никогда не получал писем, и сейчас, ощущая себя невероятно важным, сильно испугался.

— Позвольте предложить вам чаю? — обратился Искандер к путешественнику.

— Ради бога извините, — ответил незнакомец, — но я выпил чаю, едва добрался сюда — жарко, устал. Конечно, прежде следовало разыскать вас, но плоть слаба. Так что чай я уже пил, но все равно спасибо. У меня мало времени, я направляюсь в Книдос, может, удастся найти рыбацкую лодку, которая подбросит меня дальше. Мы с моими ногами уже находились.

— Лишь в путешествии созревает человек, — заметил Искандер, который последние пятнадцать лет дальше Смирны не ездил.

Незнакомец улыбнулся и горестно, понимающе хмыкнул:

— Каждое путешествие — кусочек ада. Будьте здоровы.

— Счастливого пути! — крикнул вслед Искандер. Он сидел за кругом, раздумывая, что делать с письмом, которое по-прежнему вертел в руках, все больше заляпывая желтой глиной. Вдруг в нем плохие вести? Вдруг один сын погиб? Или оба? А вдруг там говорится, что и ему идти на войну? Вдруг кто-нибудь просит денег? Хотя есть поговорка, что неспешный посланник несет добрую весть, а это письмо явно добиралось долго.

Из тени закутка Искандер вышел под жаркое солнце. Сейчас май, а через два месяца светило будет лупить что твоя кувалда. Интересно, нынче кто-нибудь пойдет на яйлы́[66]? Вокруг неразбериха, мужчин почти нет, как осилить такое путешествие? Все только и ждут вестей, а на горных пастбищах их не получишь. С другой стороны, если остаться в нестерпимой жаре, пойдут хвори и всякие напасти, загрызет мошкара. Но если женщины уведут скотину, домашнее зверье и детишек в горы, как старикам защититься от бессовестных людей и разбойников? И кто удержит старичье, чтоб не тратили бешеные деньги на ковры от кочевников?