Все эти проблемы надо решать по-быстрому, но сейчас стояла превосходная погода, и уже вылезли дикие цветы — наследники отмерших луковиц, оставивших толстые семенные головки, высохшие стебли и листья. Пшеничные поля в речной долине разукрашены темно-алыми маками, а в траве по обочинам распустились ромашки, огромные синебородые ирисы и белый ятрышник. Шагая к дому Искандер любовался красотой мира, но его тревожила возможная неприятность в письме, и дурное предчувствие крепло, пока он теребил конверт, разглядывая странные закорючки, которые не мог прочесть. Наверное, в надписи сказано что-нибудь вроде «Гончару Искандеру в Эскибахче, близ Телмессоса». Впервые в жизни ему подумалось, что было бы весьма неплохо знать грамоту, и теперь гончар понял, почему Каратавук уговорил Мехметчика на уроки. Ведь и вправду, христиане вечно выгадывали: умели читать, писать и выкрутасничать с числами, и поэтому христиане вызывают подозрения, поэтому ты перед ними вечно как дурак, но поэтому же ты частенько обращаешься к ним за помощью. Ребенком Искандер ходил в мектеп[67], где лишь заучил наизусть святые стихи Корана. Арабские фразы и сейчас слетали с языка, но гончар не понимал, что они означают. Да, он попадет в рай, но миром правят евреи с христианами. «К счастью, — думал Искандер, — для птиц, не умеющих парить, Аллах создал ветки пониже».
Поставив заляпанные башмаки в стенную нишу у черного хода, он вошел в дом. Жена так лихо научилась негодовать на летевшую с него глиняную пыль, что Искандер не смел ничего коснуться и вообще существовать, пока не переоденется в чистое. Его пугали удрученно поджатые губы, прищелкивание языком, нахмуренный лоб и напускная деловитость, с которой жена чистила вещи, становясь подлинным воплощением безропотного укора в миниатюре. Искандер застал Нермин у стола, где она резала едкий лук, тыльной стороной ладони отирая глаза и встряхивая головой.
— Я получил письмо, — сказал Искандер, протягивая конверт.
— Письмо, — повторила Нермин. Тревожные мысли эхом откликнулись на беспокойство мужа. — От кого? Что в нем? Кто ж нам прочтет? Только бы ничего дурного!
Тревога жены несколько укрепила Искандера. Они так давно были вместе, что он уже не представлял жизни без Нермин, хотя временами ненавидел ее всей душой. Гончар вел борьбу за сохранение достоинства и самоуважения перед невысказанной, но явной верой супруги, что она могла бы найти себе мужа и получше, однако понимал: за столько лет они притерлись друг к другу, как прилаживаются, обоюдно изменяя форму, нога и башмак. «Любая женщина, — утешал себя Искандер, — считает, что могла бы выйти за Султана, если б не выскочила за своего мужа».
— Наверное, попрошу ходжу Абдулхамида, — сказал Искандер, и лицо Нермин просветлело. Приятно, когда жена одобряет. — Вернусь и все тебе перескажу, если в письме новости для тебя.
Нермин кивнула, отрезая кружок лука.
— Возвращайся скорее.
Разыскать ходжу Абдулхамида не составляло труда: он либо красовался на Нилёфер (уже приближавшейся к концу своих дней), либо возился на грядках обширной делянки на полдороге к реке, близ затопленной церкви во славу Латоны.
Согбенный ходжа бродил по огороду и что-то складывал в большой мешок. Понаблюдав за поглощенным своим занятием имамом, гончар подумал, что ходже, наверное, уже лет шестьдесят: борода совсем поседела, с годами незаметно ввалились щеки. Из носа и ушей торчали густые пучки седых волос, яркие глаза все глубже уходили под лоб. Однако Абдулхамид сохранил силу и крепость, и трогательно было видеть, как он все делает с прежней сосредоточенностью и заботой. Если Нилёфер вдруг захромает, что со старой утомленной кобылой бывало часто, ходжа вел ее в поводу, пока ей не полегчает, говорил, что зарядка лошади на пользу, однако верхом не садился. Он по-прежнему заплетал ей гриву, украшая ее лентами и колокольчиками, и начищал медное подперсье, которое все так же играло на солнце, хотя выгравированные стихи Корана поистерлись. «Нилёфер все еще верит, что молода и красива, — говорил ходжа. — И кто я такой, чтобы лишать ее иллюзий?»
— Селям алейкум, — сказал Искандер, напугав имама, как его самого напугал незнакомец с письмом.
— Чего подкрадываешься? Устарел я для игр, — пробурчал ходжа, запоздало прибавив: — Алейкум селям.
Искандер поцеловал и прижал ко лбу его руку.
— Слишком много почтения старику, — чуть сварливо сказал имам. — С годами от него устаешь.
— Уважение, как и непочтительность, нужно заслужить, — с ученым видом ответил Искандер.
— Что ж, ладно, устрою какое-нибудь непотребство, — пообещал имам. — Говори, что тебе нужно. Вряд ли ты меня разыскал для того лишь, чтоб напугать до смерти.
— Мне надо выучиться читать. Я только что получил письмо.
— За пять минут, знаешь ли, не научишься. Уйдут месяцы труда, и даже потом продолжаешь учиться до конца жизни.
— Может, вы прочтете и скажете, про что там? — с надеждой спросил Искандер. — Иначе мне от него толку, как от песни птички.
Абдулхамид взял залапанный конверт и прочел:
— «Нермин, жене гончара Искандера из города Эскибахче, что в двухтрех днях пути от Телмессоса». — Он посмотрел на гончара. — Письмо твоей жене.
— Вы прочтите, а я ей перескажу, — попросил Искандер. — Письма жене — не секрет от мужа.
— Ну да, конечно. — Имам распечатал конверт и вынул два исписанных листка небеленой бумаги. — Ох! Кажется, я не смогу прочесть.
— Не сможете? — Ошарашенный Искандер растерянно всплеснул руками.
— Видишь, тут по-гречески. — Ходжа помахал листками. — Я не знаю греческого языка.
— Я думал, вы знаете все языки, — сказал Искандер. Открытие, что имам не всеведущ, слегка его огорчило.
— Я знаю персидский, арабский и турецкий, но здесь греческие буквы. Если не веришь, сходи посмотри, как написано на древних гробницах. Там буквы такие же.
— Но вы же прочли, что на конверте, — возразил Искандер.
Абдулхамид показал конверт и потыкал в надпись:
— Здесь написано арабскими буквами, но по-нашему. Написавший письмо сообразил, что адрес надо писать арабским алфавитом, иначе может не дойти. Наших христианских друзей нынче не больно жалуют. Несомненно, адрес надписал кто-то другой, чтобы письмо наверняка дошло.
— Мой сын умеет писать греческие буквы, — сказал Искандер. — Его Мехметчик научил, хотя поначалу я воспротивился.
— И ты был прав. От писания большой вред, — вздохнул имам. — Может, даже больше, чем от говорения. Значит, письмо, возможно, от Каратавука? Вот была бы радость!
— Что же делать-то? — спросил Искандер.
— Придется попросить баламута.
— Грека Леонида? Его в жизнь не допросишься.
— Больше я никого не знаю, а ты? Может, следует задобрить его подарком. Понимаешь, я не знаю, то ли здесь греческими буквами по-турецки, то ли по-гречески. Самый быстрый способ узнать — спросить у Леонида, хоть он и противный.
Искандер глянул растерянно.
— Извините, — сказал он, — но я вот заметил, у вас что-то шевелится в мешке.
Слегка сконфуженный, Абдулхамид раскрыл горловину и показал содержимое мешка. Искандер увидел какую-то груду, вначале показавшуюся комками земли или камнями.
— Черепахи, — объяснил ходжа. — Обжирают огород, но у меня не хватает духу их прикончить. Так я их собираю и отвожу на Нилёфер. Находим славное местечко подальше, и я их выпускаю. — Он вынул из мешка здоровенную черепаху и гордо сказал: — Глянь, какое чудище! — Черепаха высунула голову из панциря, раскрыла пасть и громко зашипела. — Ах ты моя храбрая! На меня похожа — слишком старая, ничего не боится.
Приподняв брови, Искандер разглядывал недовольную тварь. Святая чудаковатость имама неисчерпаемо удивительна. Гончар постучал по рубчатому панцирю, и черепаха зашипела снова.
— Злая жена сведет мужа с ума, — укорил ее имам.
С жуткой неохотой и безмолвным чертыханьем Искандер тихонько постучал в дверь Леонида-учителя. Он всегда презирал этого грека с его непревзойденной способностью сеять разлад и вражду. Вдобавок, Искандер сомневался, что учитель когда-нибудь простит ему участие в давнем унижении на мухаббете. К тому же гончар вдруг становился косноязычным, когда приходилось иметь дело с христианским книжным червем.
