Естественно, меня ужаснул рассказ о таком насилии, но я все же попытался объяснить Леониду, что, вероятно, он сам этому способствовал своей нетерпимостью и высокомерием. Как вы понимаете, слова мои вызвали возражения, хоть я и намного старше, и мне со всей неизбежностью открылось, почему отец Леонида отрекся от собственного сына. Меня обозвали предателем, язычником и филистером, еще вульгарным материалистом, а также Турецкой Собакой, Османским Лакеем и Липовым Греком. Леонид запустил мне в голову чернильницей, но благословенно промазал, а потом несколько истерически потребовал моего ухода, что, признаюсь, я исполнил с большим облегчением, ибо уже наслушался оскорблений и получил законный предлог для проживания в гостинице, а не в сем ужасном домишке.

Больше я Леонида никогда не видел и не имел к тому желания, хотя весьма часто наезжал в город по торговым надобностям. Как и его отец, я решил, что он конченый человек, и старательно обходил его дом стороной, получая удовольствие от встреч с другими людьми. С гончаром Искандером мы почти подружились, несмотря на разницу в положении. Еще мне нравился имам, величавый и седобородый, разъезжавший в зеленом тюрбане на кокетливой белой кобыле, украшенной лентами и медными колокольчиками. Иногда я встречал ту красавицу, весело шедшую под руку с дурнушкой. Это мне тоже казалось аллегорией, но я так и не решил, для чего.

Интересно, что с ними со всеми сталось.

Когда Мустафа Кемаль добирается до Стамбула, война, можно сказать, проиграна. Провизию для османской армии вечно доставляют не туда, войска не в силах уразуметь, как обращаться с превосходным современным оружием, поставленным немцами. У неприятеля почти двукратное численное превосходство. Германский линкор перевозит Султана и его жен на азиатский берег Босфора. Македония потеряна, Салоники оккупированы сначала греческими, затем болгарскими войсками. Албанцы, внезапно оказавшись отрезанными от империи разными балканскими армиями, пользуются случаем, чтобы провозгласить независимость.

Стамбул хорошо защищен, и Адрианополь все еще противостоит осаде. Единственный имперский линкор, старичок «Хамидие»[56], несмотря на здоровенную пробоину в борту, проскальзывает мимо греческой флотилии в Дарданеллах и в одиночку донкихотствует, топя греческие грузовые суда и обстреливая греческие города. Команда и ее невероятный командир становятся национальными героями.

Правительство решает просить мира, Великий Визирь подумывает о сдаче врагу Адрианополя и Фракии, но недалекий и романтический красавец Энвер-паша убеждает комитет «Единения и Прогресса» не отдавать Адрианополь. Во главе патриотической толпы он входит в здание Совета Блистательной Порты[57]. Военный министр с сигаретой, томно свисающей в уголке рта, принимает Энвера, но охранник палит в незваных гостей, и тогда кто-то немедленно стреляет в министра, который падает наземь, восклицая:

— Эти собаки меня прикончили!

Великий Визирь без видимого огорчения сдает свой пост и лаконично осведомляется:

— Вам, вероятно, нужна Государственная печать?

Энвер-паша и его товарищи получают абсолютную власть, завершив тем самым обычную траекторию революционера: он начинает освободителем, а заканчивает таким же, если не хуже, тираном, как тот, кого смещал во имя либеральных идеалов.

Мустафа Кемаль потрясен и раздосадован, но переворот сейчас популярен. Энвер выдвигает дерзкий план спасения Адрианополя: окружение болгарской армии через Галлипольский полуостров, руководитель операции — Мустафа Кемаль. Вялое наступление захлебывается, командиры обвиняют друг друга и Мустафу Кемаля, который подает в отставку. Адрианополь повержен, чему весьма способствовал подход сербской армии, к тому же за городскими стенами полно греков с болгарами, которые подрывают оборону. Энвер вынужден принять условия, против которых и затевался переворот, после чего нового военного министра спешно убивают. Победившие под Адрианополем сербы и болгары берут в плен и переправляют на остров Сараичи 20 000 турок, где те умирают от голода и болезней.

Энвер формирует триумвират военной диктатуры и принимается вешать соперников. Весьма удачно для него балканские государства начинают собачиться из-за передела захваченных территорий, что неизбежно и предсказуемо, ибо ничего другого они никогда не делали. Болгария объявляет союзникам войну, накатывает новая волна беженцев, и у Энвера есть шанс воспользоваться драчкой. Его войска вновь берут восточную Фракию, и он триумфально въезжает в Адрианополь во главе кавалерийского полка, чем глубоко раздражает Мустафу Кемаля и других командиров, которые спланировали и провели атаку. Энвер красуется, он герой дня. Потом он наконец женится на племяннице Султана и переезжает во дворец на Босфоре. Меж тем Греция и Сербия радостно поделили отнятое у болгар. Последние подписывают договор с оттоманами об обмене населением, имея в виду лишь турок и болгар, но правительство Энвера под шумок изгоняет и 100 000 греков. Чуть позже оно найдет способ выслать еще 200 000 греков с Эгейского побережья. Все спокойно до убийства австрийского эрцгерцога в Сараево в июне 1914 года. Салоники остаются в руках греков и становятся Фессалониками. Мустафа Кемаль говорит собратьям-офицерам:

— Как вы могли оставить Салоники, наш прекрасный дом? Зачем вы здесь, если отдали его врагу?

Он никогда не изживет гнева и стыда, что город сдали грекам без единого выстрела.

Режим Энвера бесит Мустафу Кемаля и его друга Фетхи. Мустафа слишком резок и правдив, чтобы добиться успеха в нынешних обстоятельствах. Он пишет анонимные памфлеты против Энвера. Они с Фетхи хотят распустить наемных убийц, действующих под покровительством комитета «Единения и Прогресса», и в результате, видимо, сами становятся кандидатами на устранение. Вероятно, жизнь им спасает предложение, от которого оба не могут отказаться, — их отправляют служить в Софию. Мустафе Кемалю приходится оставить подругу Коринн — итальянку, вдову старого товарища. Были они любовниками или нет, известно только им, но в прелестном и занимательном салоне Коринн восхищение и любовь Мустафы к западной культуре определенно стали еще глубже. В Софии эта любовь неизбежно возрастает, и Мустафа Кемаль начинает мечтать о дне, когда в Анкаре и Стамбуле появятся оперные театры и симфонические оркестры.

Как-то раз я трудилась на холме, ждала, что вот-вот подкрадется Ибрагим, и вдруг вместо него появился пес Кёпек[58].

Он добрый, только чужих не любит, но я все равно испугалась, потому что он величиной с осла, у него железный ошейник с шипами, а зубы — как огромные белые кинжалы. Когда Кёпек меня отыскал, я вскочила на камень и подумала: «О господи! Лишь бы за лицо не тяпнул, только не за лицо!» Но Кёпек в тот раз никого тяпать не собирался.

Он подбегал ко мне, а потом разворачивался и смотрел через плечо — явно хотел, чтобы я пошла за ним, и не отставал, пока я не сдалась, а он все оборачивался, проверяя, тут ли я.

Вот так я нашла Ибрагима, у него нога застряла в щели между большими валунами, и он не мог выбраться. Я засмеялась и спросила:

— Как тебя угораздило?

— Сам не знаю. Хорош смеяться, за помощью иди.

— Как же я скажу, что была тут с тобой? А позор?

Ибрагим говорит:

— Зови брата, и пусть поклянется, что это он меня нашел.

Так я и сделала. Рассказала Мехметчику, что случайно наткнулась на Ибрагима, и попросила молчать, чтобы не пошли разговоры, он согласился, и целый отряд мужчин полез на холм, они раскачивали и подкапывали валуны и наконец освободили Ибрагима, а у него вся нога была в синяках, и он долго потом хромал.

Когда мы в следующий раз увиделись, он спросил: