В доме Хаджи Мустафы создается тайное общество. Оно называется «Отечество» и подобно сотням таких обществ, что вскоре возникнут в империи повсеместно, где есть молодые образованные офицеры, жаждущие переустроить свою страну. Звучат романтические, страстные речи, и Мустафа Кемаль иронично напоминает товарищам, что их цель не умереть ради революции, а жить.

Ему омерзительны действия 5-й армии, где он служит. Военные контролируют договоренность со вздорными друзами[31], которые согласились платить налоги в обмен на освобождение от воинской повинности. Офицеры постарше оттирают молодых коллег от этой службы, и Мустафа в бешенстве, когда ему не разрешают отправиться вместе с подчиненными. Ему объясняют, что он проходит подготовку и его присутствие необходимо на базе.

Мустафа не подчиняется приказу и отправляется на поиски своего подразделения, задержав офицера, назначенного вместо него. Выясняется, что подобные экспедиции имеют целью вымогательство и под предлогом сбора налогов селян терроризируют и грабят. Солдаты получают скудное жалованье, обычно с задержкой, а друзы немногим лучше бандитов. Первые стремятся собрать налогов больше положенного, вторые — не платить их вообще.

Мустафа Кемаль обнаруживает странный дар к безудержному героизму. Не боясь испортить отношений со старшими офицерами, он противодействует мародерству. Завоевав доверие жителей, предотвращает бунт в черкесской деревне. В другом селении похищают майора, но после страстной речи Мустафы пленника отпускают. Кемаль против фальшивых и раздутых рапортов Стамбулу о триумфальных победах, он заявляет: «В обмане я не участвую». Когда товарищ соблазняется долей от мародерства, Мустафа холодно спрашивает: «Ты хочешь быть человеком вчерашнего или завтрашнего дня?»

Его переводят в стрелковый батальон в Яффе. Мустафа полон решимости начать революцию и, при потворстве коменданта Яффы Ахмет-бея, бежит через Египет и Пирей в Салоники, куда в конце концов прибывает на греческом корабле. Он подделывает пропуск в Смирну, а приятель тайком проводит его через таможню. Потрясенная мать страшится гнева Султана, а сам Мустафа слегка разочарован, поняв, что генерал от артиллерии, с кем он надеялся составить заговор, — заговорщик чисто теоретического толка.

Мустафа соображает, что своим успешным дезертирством может создать себе лишние проблемы с воинским начальством, и, надев форму, направляется в штаб, где рассказывает о затруднительном положении старому школьному приятелю, который уже полковник. Они состряпывают прошение об отпуске по болезни, словно Мустафа служит в штабе, а не в Дамаске. Хитрость удается на славу, и за четыре месяца Мустафа организует в Салониках македонское отделение своего тайного общества, которое теперь называется «Отечество и Свобода». Заговорщики видят явный закат империи, ее неуклонный политический распад и недееспособность. Их унижает и оскорбляет то, как Великие Державы дурачат и раздробляют страну на части, как они режут ей поджилки. Все члены общества — конституционалисты, включая давнего друга Мустафы, поэта Омера Наджи. У Кемаля зарождается идея турецкого государства в разумных границах с полным отказом от имперских завоеваний. Когда все вокруг вопят «Греция для греков (евреи и турки вон!)» и «Болгария для болгар (евреев и турок долой!)», неудивительно, что рано или поздно кто-нибудь заявит «Турция для турков». Потом Мустафа Кемаль скажет: «Счастлив человек, называющий себя турком», и это изречение высекут на горных склонах по всей Анатолии. Оно станет истиной, ибо это изрек Мустафа Кемаль, отец турок.

Заговорщики собираются в доме офицера-молодожена, известного тем, что носит восточную пижаму и играет на флейте. Они клянутся на револьвере в верности своим идеалам и благоговейно его целуют.

— Теперь это святыня, — говорит Мустафа. — Бережно храните револьвер, настанет день, когда он перейдет ко мне.

До военного начальства наконец доходит, что Мустафа Кемаль пребывает не там, где ему надлежит, и оно шлет приказ о его аресте. Вовремя прознавший об этом Мустафа поспешает обратно в Яффу, и Ахмет-бей срочно направляет его в Биршеба, где армия противостоит англичанам в имперской потасовке из-за порта Акаба. Комендант докладывает в Стамбул, что Кемаль давно находится в зоне боевых действий и, стало быть, в Салониках какой-то другой Мустафа. В Стамбуле ворошат бумаги и почесывают головы. Перепутанные рапорты с загнувшимися уголками утрамбовываются в ящики, укладываются в груды других документов и наконец забыты. Мустафу производят в адъютант-майоры, и пока он сидит тихо. Наконец, (о радость!) его отправляют в Македонию, где он должен служить в 3-й армии, но необъяснимо оказывается в штабе.

Ибрагим каждый раз увязывается за мной, когда я иду с поручением. «Вдруг нас увидят?» — говорю я, а он отвечает: «Ну и что? Все равно когда-нибудь поженимся», — и я тогда говорю: «Но это неприлично!» — а он только пожимает плечами, но я и вправду боюсь, что нас застукают, хотя до сих пор обходилось, и наши отцы и впрямь уже сговорились, а мама думает, что будет в сундуке с приданым, и мы с ней хотим вышить одеяла. «Тебе двенадцать, — говорит Ибрагим. — Уже годишься для женитьбы», — а я говорю: «Но ты-то не годишься», — и он ничего не отвечает, только берет меня за руку и пристально смотрит в глаза, а у самого глаза темные и сверкают, и у меня от этого в животе все трясется, а он бережно прикладывает мою ладонь себе к груди, потом ко лбу, потом к губам, а потом обратно к сердцу и уходит.

Ну, меня это вовсе не обрадовало. Вообразите мое состояние, когда старший сын вызывает меня из дома и говорит: «Иди глянь, чего батя умудрил!» На улице стоят сборщик пиявок Мохаммед и Али-снегонос. С ними ослица Али, и на ней что-то лежит — мне сначала показалось, куча тряпья, а присмотрелась — это человеческое тело. Представляете?

Я ничего не имею против Али и Мохаммеда, но не такие они люди, с чьими женами я бы дружила, если вы меня понимаете. Мой супруг ходжа Абдулхамид, да пребудет он в раю, был весьма ученым человеком, а такое бесследно не проходит. Женщина, что вышла за ученого, постепенно и сама мудреет, как впитывает воду глиняный горшок, она многому научится, если держит уши открытыми, и ей нет нужды водиться с женами снегоноса и пиявщика, хотя для Аллаха все равны. Вы только подумайте — жить в дупле дерева! С ослицей и четырьмя детьми! Не знаю, кого мне больше жалко — жену, детей или ослицу, хотя все они выглядели вполне счастливыми, чего не скажешь о Рустэм-бее.

Так о чем я? Ах да! Значит, Али и Мохаммед, покачивая головами, желают мне покоя, а сами притащили на осле целый воз беспокойства, причем мой дорогой муженек ни словом не обмолвился. Он в кофейне покуривает кальян и играет в нарды с Али-кривоносом, успокаиваясь после кутерьмы на площади, о которой я узнаю только потом, потому что все пропустила, хлопоча по дому не в пример другим.

— Мир вам, Айсе-ханымэфенди, — говорит Мохаммед. — Мы привезли вам зина ишлейен кадын. — Прямо так и сказал, слово в слово: «Мы привезли вам прелюбодейку».

— Прелюбодейку? — спрашиваю я. — Какую еще прелюбодейку? Зачем мне прелюбодейка? Я не просила никаких прелюбодеек. Мир и вам.

— Айсе-ханымэфенди, — говорит Али, — ходжа Абдулхамид лично приказал везти ее сюда, чтобы, коли жива, иншалла[32], заняться ею, а коли померла, иншалла, опять же ею озаботиться. Значит, как оно ни повернись, иншалла, надо с нею валандаться.

— Имам-эфенди сказал, что вы с нею разберетесь, — подхватывает Мохаммед, а Али добавляет:

— Иншалла.

— Ах так? — говорю я, и они кивают. — И кто же эта прелюбодейка? Наверное, я имею право знать?

— Это Тамара-ханым, — отвечают. — Жена Рустэм-бея.

«Ужо задам я муженьку перца! — думаю я. — Пусть еще попросит тайком прогуляться с ним в луга!»