Тамара упала на колени, когда в голову ударил большой булыжник. Толпа нахлынула, люди, толкаясь, подбирали брошенные камни. Отвернувшись от ужасного зрелища, Рустэм-бей сидел на низком парапете колодца под платаном и чувствовал, как сердце сжимается в кулак. Он зажал уши, чтобы не слышать скандирование черни: «Шлюха! Распутница! Шлюха!» Перед внутренним взором предстала Тамара в брачную ночь, когда она отвернула лицо с пылающими печалью глазами и, согласно наставлениям домашних, раздвинула ноги. Вспомнилось, как она вздрагивала и всхлипывала от боли, как потом накатила печаль; внезапно захотелось, чтобы вся жизнь сложилась по-другому.

Нависнув над Тамарой, толпа забивала ее. Те, кому не досталось камней, зверски пинали жертву. Старухи и дети выскакивали вперед и плевались. Тамаре, удивительно отстраненной от этой ярости и невыносимой боли, привиделся Селим.

Никто не заметил, как верхом на Нилёфер появился ходжа Абдулхамид. Люди вдруг поняли, что их отбросили от поверженной жертвы, над которой стоит лошадь. Абдулхамид взревел, и его страстная властность оттеснила толпу, словно невидимая рука.

— Кто за это в ответе? — рокотал ходжа. — Кто приказал? Назад! Во имя Аллаха не подходите!

Рустэм-бей тяжело поднялся и вышел вперед:

— Приказ мой, эфенди. Это моя жена, я поймал ее любовника, когда он уходил от нее. Его я убил, и я в ответе за то, что здесь происходит. — Абдулхамид ожег его взглядом, и Рустэм добавил: — Она прелюбодейка и должна быть забита камнями.

Не обращая на бея внимания, имам спросил толпу:

— Разве вы не знаете закона? Я знаю. Я не законник, но этот закон я знаю. — Выждав, он продолжил: — Закон гласит… — Ходжа внезапно замолчал и вгляделся в толпу. — Ты, — сказал он, показывая на Харитоса. — Выйди. Я никогда не видел тебя в мечети. Ты христианин.

Нервно поправляя феску, отец прелестной Филотеи вышел из толпы. Имам показал на другого христианина, потом еще на одного.

— Вы чтите пророка Иисуса из Назарета, да пребудет он в мире?.. Да или нет?

Харитос и другие христиане забормотали, мол, да, чтят.

— Отправляйтесь к своему священнику, — приказал Абдулхамид. — Спросите у него, что сказал пророк Иисус, когда не позволил забить камнями грешницу. Вон отсюда! Спросите священника. Отец Христофор расскажет вам то, что вы уже должны знать. Уходите, не отягощайте свою вину.

Пристыженные христиане, мужчины и женщины, медленно пошли прочь, ворча: «Кем он себя возомнил, этот имам?» — или что-то в этом духе. Ходжа Абдулхамид оглядел толпу и спросил:

— Где четыре свидетеля? Ну же, я спрашиваю, где четыре свидетеля, видевших эту женщину обнаженной и прелюбодействующей?

Никто не шелохнулся, вперед вышел только Рустэм-бей. Его трясло, он старался не смотреть на скорченную фигуру Тамары под лошадью.

— Любовник, одетый женщиной, приходил к ней каждый день, и я его разоблачил.

— Вы видели, как она прелюбодействует?

— Нет, но…

— Рустэм-бей, человек, обвинивший другого в неверности, но не являющийся очевидцем содеянного и не имеющий четырех свидетелей, приговаривается к бичеванию плетью с восемью хвостами. Это закон Аллаха, записанный в Святом Коране. Вам повезло, что мы не в суде, и я не судья.

— Я Рустэм-бей. Никто не смеет меня пороть.

Абдулхамид сочувственно посмотрел на него и просто сказал:

— Рустэм-эфенди, я давно вас знаю.

Ага еще долго будет ломать голову над этим таинственным замечанием. Теперь же он только и нашелся, что сказать:

— Она признала свою вину в присутствии всех этих людей.

— Да, да, — забубнили в толпе. Злость схлынула, и народ, переминаясь с ноги на ногу, думал, как бы избежать гнева имама.

— Сколько раз она в этом призналась?

— Мы все слышали, она сама сказала, — выступил Али-снегонос, и остальные согласно забормотали.

— Сколько раз? — Абдулхамид оглядел притихших, смущенных горожан и глубокомысленно покачал головой. — Так я и думал. Всего один раз. Порой горе одолевает человека, он хочет умереть и поступает необдуманно. Если она не призналась в своей вине четырежды, значит, вы действовали незаконно, и всех вас в Судный день ждет суровая кара.

Он ласково потрепал Нилёфер за шею, и кобыла сдала вбок, открывая лежащую Тамару.

— Видите, что вы натворили по злобе и невежеству? — сказал имам. — Если она жива, отнесите ее к моей жене, она позаботится о ней. Если умерла, все равно отнесите, мы ее похороним. — Затем он обратился к аге: — Рустэм-бей, у вас поранена рука, нужно перевязать.

С этими словами ходжа тронул поводья, и кобыла зацокала по мостовой. Развевалась зеленая накидка имама, позвякивали лошадиные колокольцы, в медном наперсье вспыхивало заходящее солнце, а в гриве стукались голубые бусины и трепетали салатные ленты. Вся эта красота выглядела неуместной в столь мрачных обстоятельствах. Муэдзины вскарабкались на минареты, а испуганные люди склонились над поверженной Тамарой.

Рустэм-бей шел домой, и ему казалось, будто это его избивали камнями. «Прежнего не воротишь», — крутилось в голове, и он не мог избавиться от этих слов. У дома он ногой перевернул труп Селима и вновь увидел, как красиво его юное лицо, неистовое даже в смерти, даже с пустыми, чуть прикрытыми глазами и губами, застывшими на вдохе. Рустэм позвал слугу и, дав ему полную горсть монет, сказал:

— Отдай жандармам, себе оставишь только одну. Скажи, у моего дома труп незнакомца, пускай заберут.

Рустэм-бей взялся за щеколду и взглянул на стоптанные сандалии, что больше никогда не помешают ему войти. Он поднял их, посмотрел на залоснившиеся внутри подошвы и поставил на место. Потом открыл дверь и прошел на женскую половину.

Темнота и теплый стоялый воздух, сладко пахнущий благовониями, — тайные ритуалы, ароматы и загадки безутешной женственности. Рустэм мгновенье постоял, вдыхая ее, потом сел на оттоманку и взял Тамарино вышивание. Желтые тюльпаны и красные листья лозы на голубом поле. «Теперь уже не закончит», — подумал он, прижимая к лицу материю, от которой пахло ванилью, розовой водой, кофе и мускусом. Запах Тамары, его юной, гордой, погубившей себя жены. Рустэм только сейчас заметил сильно кровоточащий порез на руке, ощутил саднящую боль и плотно обмотал предплечье тканью. Голубой фон потемнел, желтые тюльпаны вспыхнули алым и погасли. Тоска стиснула горло, и Рустэм переломился пополам, упираясь локтями в колени. На минаретах муэдзины согласованно выпевали, что Аллах велик и нет Бога, кроме Аллаха.

Снова явилась мысль: прежнего не воротишь. Промаявшись час в одиночестве, Рустэм вышел из комнат и взял предательские сандалии, собираясь сжечь их на жаровне. Потом столь слабая месть показалась глупой. Уже стемнело и похолодало. Рустэм-бей взял фонарь и узкими улочками направился к окраине города, поросшей колючим кустарником, где на темном утесе чернели ликийские гробницы.

Он отыскал Пса и, содрогаясь, отдал ему сандалии.

Далеко от Эскибахче, за Антальей и Средиземным морем, за островом Кипр (где все непременно влюбляются) и за Бейрутом Мустафа Кемаль, учившийся на пехотного офицера, зачисляется в 30-й кавалерийский полк, что весьма типично для военной логики. Идет 1905 год.

Дамаск шокирует и угнетает Мустафу. Это унылый, безрадостный город, где переход от рождения к смерти бесконечно тянется за закрытыми дверьми и ставнями. Омертвелое, пустынное, средневековое, окоченевшее место, парализованное традицией, болезненной важностью и абсолютистской религией. Здесь живут арабы, с которыми у Мустафы нет ничего общего и невозможна дружба. Однако они — верные оттоманские подданные, поскольку у англичан еще не появился шанс взбаламутить арабский национализм. Мустафа Кемаль переодевается в цивильное платье, чтобы выпить в кафе с итальянскими железнодорожниками и послушать прелестные, воодушевляющие мелодии мандолин. Он приятельствует с хозяином магазина, турецким изгнанником по имени Хаджи Мустафа, который, подобно Кемалю, франкофил, никогда не бывавший во Франции, и увлечен французской философией. Его исключили из военномедицинского училища за подрывную деятельность.