— Окропи меня иссопом, и я очищусь. Омой меня, и я стану белее снега. Земля Богова, и все обилие мира, и все, что пребывает в нем. Из праха вышли и во прах вернемся.

Люди вымыли руки и покинули кладбище, а в ушах у них еще звенела певучая литургия на греческом. Лидия-яловка собрала кости в аккуратный узел. Они шуршали и постукивали под рукой, пока она кривыми проулками добиралась к нижней церкви, где имелся склеп, а в стропилах обитал филин. Часть церкви, незамысловатого каменного сооружения, уходила в глубь холма. В раскрытую настежь дверь виднелись крутые ступени, уводившие в большое подземелье, где у задней стены складывали кости умерших христиан. Они покоились друг на друге в матерчатых узлах, но в нижних рядах ткань прогнила, и вывалившиеся кости беспорядочно перемешались — не поймешь, где чьи. Здесь пахло холодной сыростью, как в пещере, и над темными останками тех, чьи жизни угасли, печально мигала свечка. Лидия положила свой узел. Чистые косточки расчлененного скелета Мариоры пристроились между останками старика и младенца. Лидия вздохнула, перекрестилась и вышла из склепа.

Когда она вернулась к церкви Николая Угодника, поминки уже начались. В горла, которые совсем недавно перехватывало от чувств, опрокидывались чашки с красным вином, родные Мариоры роздали кутью, щедро сдобренную корицей и изюмом, лепешки и сласти. Каждый гость лизнул меду с ложки, дабы подсластить недавнюю горечь смерти, и помянул Мариору словами: «Господь ее прости». Женщины из бедных семейств с притворной деловитостью топтались вокруг, дожидаясь, когда можно будет забрать остатки угощения для своих близких. Голодные живые не брезгают лакомствами от мертвых.

Вскоре друзья и родственники толпой направились в дом Поликсены и Харитоса, дабы вволю напиться кофе и ракы, а также отведать деликатесов, которые на подносах разносили Филотея и другие дети, ужасно волновавшиеся, все ли правильно делают. Гости потихоньку беседовали, вспоминая, какими чистыми оказались кости, как вообще все хорошо прошло, каким неожиданным было вмешательство Рустэм-бея. Потом они отбыли, сказав на прощанье:

— Все было хорошо, правда, очень хорошо. Долгих вам лет, терпения и мужества. Терпения и мужества.

По дороге домой гости говорили, что эксгумация прошла хорошо, угощение щедрое и вкусное и собрали удивительно много денег благодаря иноверцу Рустэм-бею, хотя, может, и не стоило принимать его пожертвования, ибо дело-то чисто христианское, но уж больно редко нехристь так храбро ступает на православную землю. Одна женщина заметила, что тапки и саван сгнили не до конца, а это что-нибудь, да значит: может, что отец Мариоры умер, оставив долги, да пребудет сама Мариора в раю.

Следующим вечером Лидия-яловка снова пришла в склеп и поставила Мариоре свечку. Затем поднялась на холм к кладбищу, достала лопату, неприметно спрятанную в подлеске, и пошла зарывать могилу. Вместе с плотоядной землей в яму летели свечные огарки и увядшие цветы.

— Ах, Мариора! — вздохнула Лидия. — Теплого тебе солнышка и легких дорог.

Она подставила лицо лучам заходящего солнца и пообещала себе запомнить этот момент, потому что кто его знает, когда светило снова взойдет.

В то же самое время Поликсена, которую для моральной поддержки сопровождала Айсе, постучалась в дверь Леонида-учителя. В руке она держала ивовую клетку, где по-прежнему металась кругами пойманная мальчишками дуреха-голубка. Предусмотрительные женщины захватили с собой Филотею, чья миловидность несомненно растопит даже твердокаменное сердце Леонида-учителя. Неподалеку с занятым видом болтался Ибрагим, никогда не спускавший с девочки зоркого собственнического взгляда. У двери висела клетка с щеглом, и женщины, дожидаясь, пока учитель откроет, совали сквозь прутья пальцы, посвистывали и щебетали.

Отворив дверь, Леонид тотчас сообразил, что его снова втянут в какую-нибудь нелепую затею и придется потакать сумасбродным идеям упрямых людей. С разумными просьбами никто никогда не обращался, и при виде женщин у него ухнуло сердце. Учитель терпеть не мог турецкого языка, но в городе все только на нем и говорили, уснащая речь обрывками из персидского, арабского и греческого. Леонид пребывал в неизбывной тоске по Смирне, которую воспоминания и привычка к недовольству превратили в фантастический город великой цивилизации, будто он точно так же не кишел разнообразными левантийцами и турками. Учитель опустил взгляд на Филотею, которая, стоя на одной ноге, сложила руки на макушке (одна из многих бессмысленных поз, излюбленных детьми), и на сердце у него потеплело. «Какие яркие глаза», — подумал он.

— Мир вам, — хором сказали женщины, а Леонид, поправив на носу очки, строго спросил:

— Что нужно? Я весьма занят.

— Услугу, — вскинулась Поликсена. — Всего лишь услугу. Мы вам кое-что принесли.

Айсе подтолкнула Филотею со свертком, где лежали оставшиеся с прошлой ночи медовые лепешки, и та сунула его учителю. Леонид чуть улыбнулся. Недавно он ознакомился с последней европейской теорией в области просвещения, где говорилось, что девочки должны получать начальное образование, поскольку матери первыми всерьез влияют на сыновей, из чего следует, что ученики с большим успехом постигали бы науки, если б женщины начинали подготовку мальчиков еще до школы. В подобных вопросах Леонид придерживался передовых взглядов, и ему подумалось, как было бы чудесно вести класс девочек, да еще таких неотразимых, как Филотея. Появился бы шанс научить будущих матерей говорить на чистом греческом, что, возможно, облагородило бы речь их сыновей.

— Говорю же, я очень занят. — Голос Леонида был трескуч, словно в глотку ему набились сухие листья. — В чем, собственно, дело? Надеюсь, это ненадолго. — Он машинально погладил Филотею по головке. Девочка скосила глаза и перепрыгнула на другую ножку.

Сбивчиво, вперемежку с ахами и охами Айсе, Поликсена изложила цель своего визита, повергшую Леонида в изумление, — с такими странными просьбами еще никто не обращался.

— Вы серьезно? — спросил учитель. — Или это шутка такая? Ничего подобного я не слышал.

Поликсена, пораженная, что образованный человек не знает простых вещей, постаралась сохранить терпение.

— Ну пожалуйста, — просила она. — Не так уж это сложно.

— Вы хотите, чтобы я написал на этом голубе?

— Да, всего лишь.

Айсе и Поликсена надеялись взглянуть на легендарный беспорядок в доме учителя, но, к их огорчению, Леонид велел ждать в дверях. Вернувшись с ручкой и чернильницей, он сказал:

— Покончим с этим здесь.

— Я не хочу, чтобы вы писали чернилами, — твердо заявила Поликсена. — Пишите этим. — Она вручила Леониду закупоренный пузырек с причудливо скособоченным горлышком.

— Но это вода! Кто же пишет водой?

— Макайте перо и пишите, — полыхнула глазами женщина: ее уже раздражали досадные отнекивания учителя. — Это не вода, а слезы.

— Слезы?!

— Да, слезы. Когда маму похоронили, я каждый день приходила на кладбище и плакала. Это мои слезы.

Не в силах скрыть удивления, Леонид поднял пузырек на просвет.

— Боже праведный! — воскликнул он. — Я и представить не мог, что люди до сих пор этим занимаются!

— Многие так поступают, — сообщила Поликсена. — Но мало кто собирает столько слез.

— Мое дело, конечно, маленькое, но не у всех такие хорошие дочери, как надо, — присовокупила Айсе.

Покачивая головой и сопя, Леонид покорился женщинам, которые достали из клетки несчастную голубку и успешно ее обездвижили. Айсе двумя пальцами зажала птице ноги, а Поликсена ладонями прижала крылья. Выгибая шею, голубка отчаянно озиралась, Филотея обеими руками держала пузырек, а Леонид, обмакнув перо, приготовился писать. Поликсена продиктовала:

— Так. «Любимая мама, мир праху твоему, ибо все увидели, что ты невиновна. Твоя дочь Поликсена, которая шлет тебе эту весточку и никогда тебя не забудет».