Поликсену била дрожь, петь не было сил. Глядя на двигавшуюся лопату, она подобралась к краю могилы и взяла горсть земли. Сжала кулак, земля заструилась сквозь пальцы. Поликсена поднесла горсть к лицу и глубоко вдохнула, словно могла уловить материнский запах, впитавшийся в землю. Временами она придушенно вскрикивала, и Лидия говорила:

— Пой, сестра, постарайся. Плач отопрет твое сердце.

Вдруг одна из сестер, сидевшая на корточках по другую сторону могилы, воскликнула:

— Смотрите!

Лидия остановилась. Женщина показывала на проглянувшие в темной земле куски сгнившего дерева. Лидия отложила лопату и взяла у брата Поликсены оливковый совок.

— Сначала череп, — подсказала одна старуха.

Будто Лидия не знает, как это делается! Она осторожно разгребала грунт совком, и вот он уперся в нечто твердое, но полое. Лидия смахнула землю; открылась часть черепа с глазницей. Лидия потихоньку руками расчистила землю вокруг останков. Братья и сестры Поликсены бросили в могилу белые цветы. Яловка перекрестилась и бережно подняла череп. Обмахнула налипшую землю, выковыряла и вытряхнула ее из глазниц. Потом достала из могилы нижнюю челюсть, отерла и, поправив расшатавшийся зуб, вместе с черепом положила на белую скатерку. Лидия благоговейно поднесла останки к глазам: щербатый рот с потемневшими от меда зубами — это все, что напоминало живую Мариору. Плачи смолкли. Вместо них возник жуткий звериный вой, будто стаю диких подранков застиг в степи пожар. Казалось, женщины ожидали увидеть Мариору в прежнем облике. Лидия поцеловала череп в лоб и положила на скатерку монету. Потом передала останки Поликсене:

— Все хорошо.

Ошеломленная Поликсена трижды поднесла череп ко лбу, горячо поцеловала и прижала к щеке, словно живую мать. Ее лицо исказили рыдания. Потрясенная младшая сестра хотела взять череп у Поликсены, но та вцепилась в него и закричала:

— Алимоно! Алимоно! Маалесеф! Маалесеф![24]

Наконец она справилась с собой и разжала руки. Весь месяц Поликсена с любовью вышивала белый шарф, а теперь повязала его на череп — казалось, смерть притворяется живой женщиной. Поликсена тоже положила на скатерку монету и пустила череп по рукам. Она хотела, чтобы все увидели его и поняли, что Мариора была невиновна. Женщины брали череп и рассуждали:

— Чем ни занимайся, все придем к этому… Вот и моя мать станет такою, когда умрет, а потом ее раскопают, а в могиле только это… День превращается в ночь… Ах, если бы кости могли нам рассказать, как там… Мы просто свечки, что сгорают в одночасье… Даже бог смерти боится кончины… Где теперь ее тревоги?.. Смерть — покров для всего… И зачем тогда деньги, хороший дом?..

Поликсена протолкалась сквозь толпу и сняла Филотею с ограды.

— Пойдем, поздороваешься с бабушкой, — сказала она, ведя дочь к могиле. — Гляди, она освобождается от земли, давившей ей грудь, и в последний раз выходит на свет.

Держась за материну руку, Филотея смотрела, как Мариора кость за костью восстает из могилы. Едва ли девочка понимала, что происходит, но догадывалась, что в ее маленькой жизни это самый серьезный момент, который больше завораживал и удивлял, чем пугал. Она растерянно смотрела на мать, потом, прикусив губу, переводила взгляд в могилу, откуда Лидия одно за другим доставала ребра и аккуратно раскладывала на белом полотне, расстеленном возле ямы. Эти легкие, испачканные в земле кости никак не связывались с женщиной, чьи лицо и голос Филотея смутно, но помнила, и чьи нежность и доброта уже вошли в анналы семейных преданий.

Лидия трудилась, не обращая внимания на поток советов:

— Не забудь пересчитать кости… гляди, не поломай чего… вон там кости от руки, вон, маленькие такие, смотри, не потеряй… было золотое кольцо… и серебряный крестик… сначала вынимай ступни, а потом ноги, тогда не спутаешься…

Когда достали половину останков, по толпе пробежал шумок, и все лица обратились к воротам. Там стоял Рустэм-бей: гордая осанка, свежевыбрит, напомаженные усы и голова. Красная феска вычищена, сапоги надраены, за кушаком пистолеты с серебряными рукоятками, ятаганы и клинок, отнятый у Селима. Повисла мертвая тишина. Рустэм-бей двинулся вперед с властной уверенностью, что толпа расступится и даст ему дорогу. Он резко и четко, почти по-военному, замер у самого края могилы и пристально глянул вниз.

Поликсену охватил праведный гнев, снедавший ее все три года, пока по городу гуляла и кружила молва. Она выхватила череп у женщины и подняла высоко над головой. Подошла к ограде, гордо пронесла череп перед мусульманками, потом двинулась обратно, смело бросая гневные слова, точно обвиняя:

— Разве это голова отравительницы? Посмотрите! Всего три года, а земля уже ее приняла! Земля ее не оттолкнула! Она впустила ее! Всего три года! — Она торжествующе обернулась к женщинам на кладбище и, тыча им в лица черепом, закричала: — Где плоть? Есть хоть лоскуток кожи? Хоть прядка волос? Что осталось от глаз, губ, языка? — Уверенная и осмелевшая в своем негодовании, Поликсена не спустила и Рустэм-бею. — Чиста! Чиста! — истерически вопила она, показывая ему череп. — Чиста, как скала! Как снег! Невиновна! Невиновна!

Рустэм-бей протянул руку к черепу, но Поликсена отпрянула. Ага спокойно взглянул на нее и достал из-за пояса кошелек.

— Я всегда знал, что твоя мать невиновна, и потому принес деньги. Это моя помощь. Потрать их с толком в память о матери, хорошей женщине. Пусть больше не будет ненависти. — Повернувшись к толпе, он возвысил голос: — Разве мало того, что чума унесла всю мою семью? Разве недостаточно, что Поликсена-ханым, ее братья и сестры лишились матери? Только подлые и жестокие люди сыплют соль с песком на людские раны, распуская выдумки об отравлении и заговоре. Хватит! Хватит вражды! — Рустэм-бей показал на могилу и просто сказал: — Это была добрая женщина.

Он прошел сквозь толпу и покинул кладбище. После упрека аги люди прятали друг от друга глаза, не зная, что сказать. Он назвал их «подлыми и жестокими», и слова эти жгли, как лимонный сок — открытую рану. Лишь Поликсена, ее братья и сестры остались довольны, хотя недоумевали, почему такой важный человек другой веры выступил в их защиту и дал денег. В народе говорили, что горе и несчастье заставили Рустэм-бея искать мудрости не в богатстве и власти. Возможно, нынешний поступок это подтверждал.

Отец Христофор медленно шел к кладбищу, лелея слабую надежду, что выкопанные Лидией кости окажутся чистыми. Бог явил бы свою милость, если бы после стольких зловещих предзнаменований — розовые маки, дурные сны — задушил в зародыше всю подозрительность, злобу и мстительность. Священник спрятался за олеандровым кустом и предусмотрительно трижды сплюнул через плечо, чтобы отвести неудачу. В одной руке он держал большую зажженную свечу, а в другой покачивалось кадило, звякавшее, как колокольчики на сбруе кобылы ходжи Абдулхамида. Курившийся ладан наполнял неподвижный воздух покоем и безмятежностью. Христофор вечно боялся, что угольки в кадиле не разгорятся или потухнут, и напряжение, в котором он пребывал, частично объяснялось суетным беспокойством о столь ненадежном элементе обряда. Он вздохнул с облегчением, когда спускавшийся с холма Рустэм-бей бросил на ходу:

— Она невиновна, хвала Аллаху.

Священник спросил женщину у ворот, все ли готово, и, получив утвердительный ответ, с неспешным достоинством прошествовал к могиле, окутывая все вокруг облачками ладана. Свечки разошлись по рукам, и первую зажгли от большой свечи отца Христофора. Вскоре дневной свет померк, взошла Вечерняя Звезда, и кладбище заискрилось огоньками.

— Вечная память тебе, о сестра, — декламировал священник. — Тебе, заслужившей блаженство и вечный покой. Помилуй и спаси нас молитвами Отца нашего и Господа нашего Иисуса Христа. Аминь. Господь святый, всемогущий и бессмертный, помилуй нас.

Лидия передала ему флягу, и он полил вином, а затем трижды осенил крестным знамением череп и груду костей. Вино смыло с останков земляную пыль и растеклось на полотне кровавым пятном, а Христофор продолжил: