— Благодарю, господин лейтенант.

— К счастью, тебе все похер.

— Так точно, господин лейтенант, — согласился Фикрет.

— Хочешь узнать, почему ты стал добровольцем?

— Никак нет, господин лейтенант, — ответил Фикрет, следуя своему освященному временем принципу.

— Понимаешь, от тебя пахнет, точно как от козла, и я подумал, коза не очень испугается, если рядом окажешься именно ты. К тому же мне казалось, тебе будет приятно подержаться за нечто женское, даже если это всего лишь козочка.

Фикрет выглядел искренне польщенным, будто получил комплимент.

— Спасибо, господин лейтенант, — сказал он, отдавая честь.

Орхан чуть улыбнулся и козырнул в ответ.

— Свободен, — сказал он и, все еще улыбаясь, ушел.

Когда мы сидели под лимонным деревом и, прислушиваясь к далекой канонаде тяжелых орудий, ели сыр с оливками, Фикрет повернулся ко мне, постучал себя пальцем по носу и сказал:

— Все-таки мы с лейтенантом понимаем друг друга.

На войне с тобой происходят всякие странные чудеса: нагнулся, а в стенку траншеи, где только что была твоя голова, шмякается осколок шрапнели; или отлучился в нужник, а в твоей ячейке взрывается мина, прилетевшая от «Черной кошки»; или рядом падает и не разрывается ручная граната; или же она шлепается именно в тот момент, когда ты передвигаешь мешок с песком, и остается только бросить его сверху. От таких мелочей понимаешь, что Аллах приглядывает за тобой.

Про себя скажу — самым большим чудом было увидеть в небе аэропланы. Сначала я просто не поверил своим глазам. Первое впечатление — с кашлем и жужжаньем летит огромная странная птица, но тотчас понимаешь, что это не птица, да еще все кричат: «Смотрите, аэроплан!» — и машут ему, а летчик, если высота небольшая, машет в ответ. Я всех расспрашивал, как эти штуки летают, но никто, похоже, не знал. Ну да, теперь я понимаю: есть мотор, и аэроплан не машет крыльями, как живая птица, а у него спереди быстро кружится пропеллер, который съедает и отбрасывает воздух за машину. Немецкие франки привезли с собой аэроплан, называвшийся «Таубе», что по-ихнему значит «голубь», моноплан с крыльями, точно как у птицы, и стабилизатором, похожим на птичий хвост. В нем помещалось два человека, это самый красивый и изящный аэроплан из всех, что я видел. Обычно с «Таубе» сбрасывали стальные стрелки, называвшиеся «флешет». Я одну такую выдернул из дерева, когда кампания закончилась. К сожалению, франки подорвали «Таубе» в ангаре. У нас тоже имелся аэроплан, назывался «Авиатик», но совсем не красивый. У франков было много аэропланов, не меньше восемнадцати, и я все научился распознавать. Солдаты очень гордились, что могут опознать неприятельские аэропланы, как прежде гордились тем, что различают корабли противника и знают названия полков. У франков были «Фарманы», «Сопвич Таблоиды» и «БИ-2с»[77]. «Фарман» был вроде скрепленного проволокой скелета, а «Таблоид» и «БИ-2с» очень красивые, но все же не такие, как «Таубе». Эти аэропланы сбрасывали маленькие бомбы, по несколько штук сразу, и пока нас бомбили, франки радостно орали в своих окопах. По-моему, аэропланы хороши для разведки и фотосъемки, но в атаке от них толку никогда не будет. Да, появляясь в небе, они каждый раз сеяли панику, но особого урона не наносили. Но все равно, аэропланы на первом месте по приятным воспоминаниям, и я считаю их величайшим чудом на свете. Будь я богачом, вроде Рустэм-бея, купил бы себе аэроплан и летал, как скопа, над морем, поглядывая на корабли, или улетел орлом в горы и разглядывал долины внизу, и каждый день это было бы как новое чудо.

Наш имам вечно все объявлял чудом. Он был поганый человек, оправдывал поговорку, которая так нравилась моему отцу Искандеру: «Скорее покойник заплачет, чем имам подаст милостыню», но все же очень восприимчивый к чудесам, что доказывает: верующий в чудо считает, будто Господь все видит. И правда, франки могли бы сто раз нас побить, знай они весь расклад. Мы веселились и славили Аллаха, когда потопили «Буве», «Голиаф», «Триумф» и «Мажестик», громадные такие корабли, но, естественно, не восхваляли его, когда затонул «Гудж Джемаль» с шестью тысячами свежих солдат на борту. Мы славили Аллаха, когда Энвер-паша объявил, что Султан-падишах провозглашен гхази. Мы воздавали хвалу, когда наступила передышка, позволившая нам подвести десять новых дивизий, и когда нас атаковала легкая кавалерия австралийских франков. Тогда незадолго до атаки артобстрел прекратился, что дало нам время сменить позиции и разбить кавалеристов наголову, самим не потеряв ни единого человека. Еще нас атаковал Собственный Королевский Шотландский Пограничный Полк, и мы превозносили Аллаха, потому что франки рванули вперед, не зачистив ходы сообщения, и наши солдаты били им в спину. Мы благодарили Господа за чудо, что вторжение франков началось именно той ночью, когда Мустафа Кемаль построил нас для учебного марш-броска, и части были в полной боевой готовности. Мы прославляли Аллаха, когда весной вражеские аэропланы разбомбили лагерь в тылу и войскам пришлось выйти на позиции раньше, но, как выяснилось, в самый раз, чтобы отразить наступление. Мы не славословили Аллаху, когда по наводке наблюдателей с воздушных шаров корабли франков били через полуостров и потопили несколько наших судов. Мы пели Ему хвалу, когда слышали, как франкский сигнальщик извещает о неминуемом прибытии снаряда от нашей громадной пушки, стоявшей на другом берегу пролива. Горнист предупреждал о вспышке, и каждый французский танго знал, что у него есть двадцать восемь секунд, чтобы спрятаться. Мы не славили Аллаха, когда гурхи заняли господствующую высоту, но превозносили Его, когда идиоты-франки смели их огнем из тяжелых орудий, и нам оставалось лишь чуть переждать, а потом атаковать и всех прикончить. Тогда-то я и подобрал кривой клинок, что висит у меня на стене. Затем франки ввели свежие войска, и произошел страшный бой, в котором полегла тьма наших. Мы не превозносили Господа, пока дрались как бешеные — штыками, зубами и камнями, — но восславили Его, когда все же овладели высотой. Мы восславляли Аллаха, когда противник, высадившись в бухте Сувла, почему-то дал время нашему немецкому франку майору Вилмеру подвести три батальона.

Если ты солдат, волей-неволей задумываешься о Боге чаще тех, кто остался дома. Кругом смерть и разрушение. Смотришь на распотрошенное тело и понимаешь, что человек состоит из кишок и слизи, хотя снаружи гладок и красив. Смотришь без всякого горя, потому что понимаешь — душа улетела и это уже не человек. Ты веришь, что на сороковой день после твоего зачатья Господь повелел расписать каждое мгновенье твоей судьбы, и потому не жалуешься на тяготы и невзгоды, зная, что любая мелочь происходит по воле Аллаха. Это великое утешение — знать, что Он держит нас в своих ладонях, как человек, несущий птенчика. Ты осознаешь, что бессмысленно сопротивляться Его воле и, в сотый раз прочитав молитву мученика, сказав себе и товарищам: «Аллах сохранит», вылезаешь на бруствер траншеи и вопишь имя Господа, зная: что бы с тобой ни случилось, это всего лишь первый трудный шаг к раю. Я один из немногих, кто задумался, почему Аллах возжелал столь жестокие страдания своему стаду, и кто теряется, не зная, что и думать, когда люди говорят: «Господь милостив». Лишь такие, как я, задаются вопросом, почему Бог не сотворит всего одно доброе чудо, мгновенно сделав мир совершенным.

Вполне возможно поверить в чудо, когда ты пригнулся, а над головой вжикнула пуля, но почему же Аллах предписывает, чтобы неделей позже ты помер от дизентерии?

Дизентерия атаковала с наступлением жары. Чанаккале прелестен весной и осенью, но зимой здесь невообразимая стужа, а в разгар лета чувствуешь себя буханкой в печи. Вся зелень побурела, цветы завяли, птицы на ветках раззявили клювы; от солнца стягивает кожу, режет глаза, трескаются губы, безумно кружится голова. Жажда такая, что водоносы за нами не поспевали. До железа и камней дотронуться невозможно. Пот струится по лицу и груди, льется по загривку и спине, затекая в задницу, на одежде выступают густые белесые разводы высохшей соли. Сидя в траншеях, мы томились по ночи, и она приносила такое облегчение, словно тебя приласкала ангельская длань, но, разумеется, тотчас становилось слишком холодно.