Он сильно изменился внешне. Силы остались, но былая мускулистость исчезла, и Рустэм казался ниже ростом. Щеки ввалились, поскольку он стал терять зубы, а волосы и усы давно уже начали поход из черноты в белоснежность. Как современный человек, Рустэм, напрочь отказавшись от шальвар и кушака, привычно носил франкскую одежду. Пистолеты и кинжал с серебряными рукоятками редко теперь служили ему украшением, а после запрета Мустафы Кемаля на фески, над которыми потешался весь мир, Рустэм пристрастился к мягкой фетровой шляпе. Рустэм убрал феску в ящик, но временами доставал и крутил в руках, потому что без нее казался себе каким-то ненастоящим.

В мастерской после приветствия лудильщика Рустэм-бей сказал:

— Мехмет-эфенди, я хочу вам кое-что заказать и готов заплатить по честной цене.

— Я всегда запрашиваю честную цену, — ответил Мехмет, польщенный обращением «эфенди», хотя он вовсе не был образованным человеком.

— Я видел сон, — продолжил Рустэм-бей. — Мне приснилось большое медное блюдо, такой, знаете, экмек сач, хлебный поднос, и на нем был особый узор. Проснувшись, я понял, что хочу иметь такое блюдо. Рисунки я запомнил.

— Сделаю, коль смогу, — сказал Мехмет, а после объяснений Рустэм-бея воскликнул: — Так это же старинные блюда! Мой дед и отец любили такие делать, только не со всеми зверьми на одном. Каждому зверю полагается отдельное блюдо.

— Возможно, я их где-то видел. Бывает, что-нибудь незаметно застрянет в голове, и не можешь вспомнить, откуда оно взялось. Однако мне приснилось одно блюдо, и я бы хотел именно такое: все звери на одном. Поднос большой, все уместятся, коль вы найдете время.

— Сейчас и начну, — загорелся Мехмет.

— Делать долго?

— Кто знает? Как пойдет. Аллах владыка.

— Я останусь и погляжу, как вы начнете. У меня теперь не так много дел.

Мехмет подошел к штабелю потемневших медных заготовок. С помощью деревянного трафарета и длинной заточенной чертилки он процарапал на верхнем листе большую окружность. Тяжелыми почерневшими ножницами, которые, видимо, служили поколениям семьи, вырезал круг и положил на верстак. Затем подбросил угольной крошки, подлил масла на огромную, всегда пламеневшую жаровню в углу мастерской и, добавляя угля, разжег ее как полагается. Сочтя жар удовлетворительным, он положил медный круг на решетку и дал ему нагреться. Наблюдая за ремесленником, Рустэм-бей позавидовал его сноровке и причастности к жизни. Да, Мехмет грязный и вонючий, у него огрубевшая и потрепанная багровая физиономия, руки по локоть в коросте заживших ожогов, одежда и даже тюрбан прожжены, ногти обломаны, а на пальцах въевшаяся грязь, но вместе с тем он состоялся как человек и познал счастье. Воистину, счастье и довольство были его женой и любовницей и спали с ним в одной постели.

Медь медленно накалялась докрасна, и Рустэм-бей отступал все дальше. Двумя щипцами Мехмет снял раскаленный лист и положил остывать на четыре плоских камня.

— Еще долго? — спросил Рустэм-бей.

— Понимаете, эфенди, надо теперь отбить, а это больно шумно, и оно ж твердое, стало быть, нужно снова разогреть докрасна, потом остудить или дать самому остыть, и тогда уж можно приниматься за рисунки.

— Значит, очень долго? — перебил Рустэм-бей. — Боюсь, не смогу остаться и посмотреть до конца.

— Да уж, времени много уходит, — ответил Мехмет. — Но долгое для нас — кратко для Аллаха, а наша длинная дорога коротка для птицы, коль у нее крылья.

— Вы изъясняетесь поговорками, как гончар Искандер, — рассмеялся Рустэм-бей. — Но все же я не могу столько ждать, как Аллах, да и жарко здесь невыносимо. Когда мне прийти?

— Гравировка займет время, ежели вы хотите, чтоб хорошо.

— Хочу, чтоб хорошо, — подтвердил Рустэм-бей.

— Тогда приходите через три дня, аккурат перед вечерним азаном.

Рустэм-бей пришел точно через три дня перед призывом на молитву и увидел, что Мехмет, пыхтя и отдуваясь, яростно трясет большой черный мешок из козьей кожи. Поначалу Рустэм решил, что мастеровой свихнулся. Тот приостановился и, задыхаясь, пояснил:

— Вода и речной песок. Старый способ шлифовки. Кислотой не могу. Почти кончилась.

Мехмет присел отдышаться, свернув себе в утешение и награду за труды толстую цигарку. Тяжелый дух сирийского табака перекрыл запах горячего металла и углей. Оклемавшись, Мехмет вынул из мешка громадный поднос и хорошенько ополоснул его в бадье с водой. Потом немного полюбовался своим чистым, девственным, незапятнанным, ярко сияющим произведением и передал его Рустэм-бею со словами:

— Из моих рук да в ваши, ага-эфенди, и пусть ему сопутствует удача.

Рустэм-бей благоговейно взял поднос; накатил незнакомый прилив эстетического наслаждения. Блюдо получилось даже лучше, чем во сне. По краю шла строка из Корана в непостижимой арабской вязи. В центре среди изогнутых листьев аканта расположились пять зверей. Орел с двумя головами, смотрящими в разные стороны. Два гуся стояли грудь в грудь и лапа в лапу; они запрокинули головы и все вокруг видели вверх ногами. Две одинаковые, невообразимо красивые и изящные антилопы с крыльями и вскинутыми хвостами стояли копыто в копыто и грудь в грудь. Наверное, они были сестрами-двойняшками от одной матки, но тоже, оглядываясь через плечо, смотрели не друг на друга, а в разные стороны.

Я вот сейчас напомнил себе о человеке, которого забывать не должен, поскольку обитаю в его бывшем доме. Семья спит, а я сижу с пером в левой руке над листом бумаги и думаю, как начать. Глядя на свет масляной лампы, я вдруг вспомнил Леонида-учителя, который учительствовал до ухода христиан. Его здесь не любили, но я-то подозреваю, что добро теплилось в его сердце, ибо во время войны он помог моим родителям — прочел письмо и написал ответ. И он знал, что это я подменяю его певчих птиц воробьями, но расправы не искал. Я вспомнил о нем, потому что он писал ночами. Сквозь ставни всегда пробивался свет. Никто не знает, что? Леонид писал, и мне не прочесть оставшиеся после него бумаги, но он слыл заговорщиком, который хочет, чтобы все наши земли стали греческими. Наверное, он уже умер, однако ему следует знать: все подобные планы закончились тем, что земли окончательно стали турецкими, но прежде всем нам пришлось пройти через моря крови. Для иллюстрации тщетности великих замыслов и больших идей мой отец Искандер сочинил бы поговорку, а мне вспоминается притча о человеке, которому Смерть послала известие: «Завтра вечером встретимся в Телмессосе». Человек бросился в Смирну, надеясь на счастливое избавление, но, проходя по армянскому кварталу, увидел, что навстречу идет Смерть, которая сказала: «Как удачно! Я собиралась увидеться с тобой в Телмессосе, но что-то помешало, и пришлось мне пойти сюда». Мораль: хотим, как лучше, но часто сами навлекаем на себя несчастье.

Я понимаю, что без Леонида-учителя не писал бы здесь, пока спит моя семья, потому что он обучил моего друга Мехметчика читать и писать, а тот научил меня. В мое время мусульманских мальчиков учили только читать наизусть первые строки Корана на арабском, вот и вся наша наука, и мы всегда попадали впросак, когда христиане хотели нас обжулить. Я допекал Мехметчика, пока он не сдался, и каждый день на холме, где жил Пес, друг учил меня, как Леонид обучал его: раздраженно ворчал и частенько угощал палкой, а я прутиком царапал слова в пыли. И сейчас улыбаюсь, вспоминая наши детские забавы — гоняли по скалам, дудели в свистульки, искали, на что интересненькое можно пописать. Я вот думаю: Мехметчик еще носит красное, если тогда спасся? Я берегу свистульки, понаделанные отцом, а он сохранил ту, что я дал ему на прощанье, перед тем как папаша меня искалечил?

Да, после этого моя жизнь круто изменилась, поскольку одноруких гончаров не бывает. И после той встречи я пишу левой рукой, которую жена считает дланью Сатаны. «От сделанного левой рукой добра не жди», — говорит она. Но это неправда, я вот пишу левой рукой и тем живу.