Этим заканчивается письмо твоих родителей, доставившее мне при записи массу неудобств и сложностей, поскольку оба одновременно говорят о разном на языке, неизменно раздражающем слух и рассудок. Многие советы и наставления твоей матушки я опустил, поскольку уверен, что ты их выучил наизусть, наслушавшись, пока был с нами. Я вижу, как нежно родные хранят тебя в своем сердце, как сильно о тебе тревожатся, и потому для них было бы неплохо, если б ты сумел поскорее ответить, хотя мне твое письмо, несомненно, доставит еще больше неприятных хлопот.

Хочу прибавить, я давно догадался, что это ты со своим приятелем Мехметчиком воровал у меня из клетки коноплянок и зябликов, подменяя их воробьями. Я также знаю, что это вы таскали у людей обувь, оставленную у черного хода, и ставили ее к другим домам, чем вызывали немалый переполох. Поэтому я считаю, что жизнь без вас стала спокойнее и размереннее, однако не лучше.

Учитель Леонид.

У каждого солдата бывает особый друг. Если товарища убивают, со временем обзаводишься новым, но есть лишь одий друг, которого помнишь по-особенному и считаешь лучше всех. После гибели прекрасного друга рана в сердце не даст тебе снова найти такого же.

Я напишу о Фикрете. Его девизом было: «Мне похер, я из Пера[71]». Он был скроен, как грузчик, потому что и работал докером на причалах Стамбула. Совсем не крупный, ростом не выше меня, с мощной широкой грудью и толстыми сильными руками и ногами человека, умеющего поднимать и перетаскивать тяжелейшие штуковины. Я лично убедился, как Фикрет силен, когда он в одиночку поднимал бревна для наката траншеи и без устали таскал раненых, которых мы подбирали в затишье между атаками. Мы ржали, когда он напрягал шею — он жутко выглядел, когда мышцы выпирали. Если случайно с ним сталкивался, казалось, будто налетел на дерево.

Фикрет был уродлив: горбатый нос араба, оттопыренная нижняя губа, один глаз выше другого, усы, походившие на обтрепанный конец буксирного троса, и густая щетина, выступавшая через пару часов после бритья. От него, как от всех нас, воняло козлом, но козлистость его запаха превосходила степень, которую другие могли вынести даже после многодневных и ожесточенных боев в окопах. Окопный смрад шел в таком порядке: трупы, порох, дерьмо, моча, пот. Через пару дней боев вонь Фикрета занимала место между порохом и дерьмом.

В своей испорченности он был честен — это и привлекало. Поначалу он вечно попадал в неприятности. Фикрет заявил имаму, что ему похер Аллах, и похер, святая это война или нет, главное, что приходится воевать. Всех его слова возмутили, а имам настучал, и Фикрета обвинили в поведении, деморализующем однополчан и подрывающем устои. Получив наряды вне очереди, он сказал:

— Похер, я из Пера.

Не вмешайся лейтенант Орхан, Фикрета бы, наверное, расстреляли. Лейтенант приказал ему держать свое мнение при себе, и Фикрет, к счастью, уважавший Орхана больше, чем имама и самого Господа, заткнулся с выступлениями по всем другим темам, которые ему похер.

Он был к тому же отъявленным сквернословом. Спросишь его, где что-нибудь лежит, или где сейчас тот-то, он непременно ответит:

— У твоей мамки в манде.

Обычно произнесший подобное получает нож в горло, но Фикрет говорил это чрезвычайно дружелюбно, будто искренне хотел помочь, и потом, солдаты быстро перенимают друг у друга все самое плохое. «Мне похер, я из Пера» стало всеобщим девизом, хотя только Фикрет действительно жил в этом районе, и вскоре самые благочестивые из нас на вопрос, где что-нибудь лежит, отвечали: «У твоей мамки в манде». До сих пор ловлю себя за язык, чтобы так не ответить.

Фикрет любил прикидываться лентяем и увальнем, но когда приходилось что-нибудь делать, работал дотошно. Дело исполнял быстро, без всяких перекуров. В бою мы всегда находились рядом и приглядывали друг за другом. Не знаю, почему так вышло, никаких поводов для дружбы у нас не было.

Мы сошлись, когда он научил меня избавляться от вшей в одежде. Стираться часто не удавалось, но даже хорошая стирка вшей не убивала. Заметив, что я скребусь, Фикрет велел мне раздеться и не кочевряжиться, мол, со вшами не до этого. Мы сели на солнышке, и он показал, как выискивать насекомых в швах и давить ногтями. Во вшах Фикрет был докой, поскольку в Пера, по его словам, вошь — зверь номер один. Есть три разновидности вшей. Одни — подарок на память от шлюхи, другие водятся в голове, и тогда надо обриваться, а третьи кусают тебя подмышками, на ляжках и животе, ты скребешься и грязными ногтями вцарапываешь в кожу их испражнения, отчего и получаешь чесотку. Хуже, если ты волосатый, потому что они откладывают яйца на волосах. В Чанаккале у нас водились вши двух размеров и были серыми или белыми, если не багровели от выпитой крови. Когда мы отходили на отдых в тыл, от вшей старались избавиться все, кроме деревенских дуболомов, которые так с ними и ходили. Мы с Фикретом подружились, когда он взял мой китель и показал, как искать в швах с обеих сторон. До той поры я его избегал, потому что он говорил ужасные вещи, но такая забота о моих вшах дала понять, что Фикрет не совсем плохой человек.

Однажды на отдыхе ко мне подошел лейтенант Орхан и велел положить рубашку на муравейник поблизости. Не осмеливаясь возражать приказу, я сделал, как велено. Позже лейтенант вернулся, осторожно взял рубашку и стряхнул муравьев.

— Так я и думал, — сказал он, подавая мне рубаху. — Проверь-ка ее на вшивость, рядовой Абдул.

Вшей совсем не было. Оказалось, лейтенант наблюдал в бинокль за франками и подглядел этот фокус с муравейником. Не знаю, может, муравьи едят вшей, или убивают, или просто выгоняют, но советую всем солдатам, кто испробует этот способ, перед тем как натягивать рубашку, удостовериться, что муравьев нет, потому что они кусаются в сто раз больнее, чем вши. Еще советую никогда быстро не высовываться из-за бруствера, потому что резкое движение привлекает внимание. Всегда поднимайте голову как можно медленнее, хотя это требует большого хладнокровия. Совет снайперам: прицельной стрельбой можно разрушить пулеметное гнездо. Аккуратно кладете пули вертикальным стежком в крайние мешки с песком в основании позиции. Мешок разрывается надвое, песок высыпается, и гнездо внезапно обрушивается. Это, в общем-то, развлечение, поскольку ночью неприятель всегда позицию восстанавливает.

Однажды Фикрету пришла мысль: собрать наших вшей живьем в консервные банки и зашвырнуть франкам в траншеи. Это было возможно, потому что порой наши окопы разделяло не больше пяти шагов. Мы посмеялись, а потом услышали, как франки кричат «Эй, Абдул!», и банки прилетели обратно с дерьмом. Франки всегда называли нас Абдул, что мне было странно, поскольку это мое настоящее имя, а Каратавук только прозвище. Иногда они бросали шоколад, который я никогда раньше не пробовал, и он мне ужасно понравился, а мы в ответ кидали сласти, сигареты (наши гораздо лучше) и порой кишмиш. Бросая, мы кричали: «Хайди, Джонни!»[72] Франки ели твердые кругляшки из пресного теста, называвшиеся «бисквит», и такое мясо в банках под названием «тушенка». Через какое-то время они им объелись и стали кидать банки нам в траншеи. Раз банка угодила мне в голову, наградив здоровенным синяком. Мы открывали консервы штыками. Потом тушенка нам тоже надоела, потому что в жаркую погоду жир в банке тает и выливается слизью. Мы попросили лейтенанта Орхана написать записку по-французски, привязали к банке и кинули обратно. В записке говорилось: «Пожалуйста, не надо больше тушенки, а молоко давайте». Нам в окопах давали дробленую крупу, оливки и кусочек хлеба. Франкам везло, потому что к ним приезжали торговцы-греки и, не боясь рвущейся вокруг шрапнели, устанавливали на отмелях лотки. К нам торгаши приезжали очень редко, потому что у нас все равно не было денег. Эта торговля с франками многих заставила возненавидеть греков, мы были уверены, что большинство из них с оттоманских земель. Греки станут торговать с кем угодно, даже с убийцей собственной матери.