Уронив руки, он отступил.
— Я принесу тебе еду и деньги, как только смогу.
— Ты расскажешь Лейле-ханым, что приходил?
— Нет.
Тамара кивнула. Желая облегчить прощание незначащим разговором, он сказал:
— Женщина, впустившая меня, очень странная. В ней какая-то отталкивающая красота: низкий голос, высокий рост, мужские руки. Однажды я видел такую в Стамбуле. Ощущение не из приятных.
Тамара улыбнулась его наивности:
— Это евнух. Некоторые мужчины приходят только ради него.
Он ушел. Тамара развернула сверток, где лежали хлеб, сыр, оливки и вареная курица.
Еще там оказались пара сережек из золотых монет и расшитые туфли, в которых она узнала подарок, привезенный из Смирны в первые месяцы их супружества и принятый ею благосклонно, однако без восторга и благодарности. Тамара вспомнила, как выставляла эти расшитые туф ли перед своей дверью в знак того, что у нее гость.
71. Смерть ходжи Абдулхамид а
После сражения под Галлиполи Каратавука отлучили от боевых действий до греческого вторжения, произошедшего несколькими годами позже, и оставили на полуострове в оттоманском гарнизоне изнывать от скуки и желания воевать. Время проходило в бесконечной круговерти муштры, караулов и латания укреплений. Однако первоклассному снайперу и мастеру маскировки удавалось расположиться в укромном местечке и проводить дни в созерцательном бездействии, выглядывая подозрительные шевеления. Он был единственным живым существом среди безмолвных орд скрюченных гниющих мертвецов, которые стали привычными и любопытства не возбуждали. Птицы-падальщики улетели, а оголодавшие крысы сожрали друг друга.
Мозги военного начальства не справлялись с непосильной задачей избавиться от огромного количества трупов, и целые армии мертвецов лежали, не потревоженные никем, кроме трав и кустарников, прораставших сквозь их кости; только с окончанием войны прибудут союзнические власти и попытаются идентифицировать тысячи тысяч чистых скелетов, в большинстве своем еще облаченных в остатки обмундирования. Без формы невозможно определить национальность солдатского остова, и безымянные горы неопознанных, обломанных и раздробленных костей нашли свой конец в общих с бывшими врагами захоронениях под памятниками с лицемерной и сентиментальной гравировкой «Их Имя Пребудет в Веках».
Из уважения к столь впечатляющему побоищу, наверное, не стоило бы останавливаться на смерти одного человека, но мы так устроены, что кончина друга или знакомого воздействует сильнее, чем гибель ста тысяч нам неизвестных. Если есть хоть сколько метафорической правды в еврейской пословице: «Спасший одну жизнь спасает целый мир», то столько же метафорической истины и в предположении, что целый мир гибнет со смертью одного человека.
Ходжа Абдулхамид занемог приблизительно в то время, когда союзники отходили из Галлиполи, но никто всерьез не думал, что жить ему осталось всего несколько месяцев.
Из земли уже пробивались новые цветы, когда потрепанная и исхудавшая Айсе-ханым прошла зловеще притихшими улочками к дому Поликсены и разулась у черного хода. Чувяки совсем износились, и Айсе, сберегая обувку, чаще всего ходила босиком. Она открыла дверь, тихонько окликнула хозяйку и вошла в дом.
Поликсена, тоже осунувшаяся, в обветшавшей одежде, сидела на диване у окна, где светлее рукодельничать. Она ставила заплатку на шальвары. Хозяйка радостно ахнула и, не поднимая головы, сказала:
— Мерхаба, мерхаба.
Айсе присела к старой подруге.
— Прости, что я с пустыми руками — и принести-то нечего.
— Все пустые, — успокоила Поликсена. — Питаемся воздухом и надеждой. У меня и дынной семечки не осталось. Не знаю, что бы мы делали, если б Филотея не приносила кое-чего от Рустэм-бея.
Из темноты угла раздался скрипучий голос прадедушки Сократа:
— Знаете, мне девяносто четыре года.
Айсе подошла поцеловать ему руку.
— Ах, дедушка Сократ, пусть вам вечно будет девяносто четыре!
— Сколько себя помню, ему всё девяносто четыре, — пробурчала Поликсена. — Вот жалость, столько воспоминаний, а он ничего не помнит. Как сундук с сокровищами, только ключ потерян.
— Долго жить хорошо. — Айсе села и понурилась. Поликсена оторвалась от шитья и увидела, что плечи у подруги вздрагивают: плачет.
— Ой, что такое, Айсе? — Поликсена ласково ее обняла. — Что случилось?
— Ходжа. Бедный мой муж.
— Ходжа? Что с ним?
— Долго не проживет.
— Он ведь совсем не старый!
— И моложе умирали, про солдат уж не говорю.
— Женщины в родах, — согласилась Поликсена. — Но ведь не мужчины.
— Ох, Поликсена, он очень болен, я вижу. Как мне быть?
— Да в чем дело-то? Он уже давно неважно выглядит, но ты ничего не говорила.
— Нелегко такое сказать. Он так и не оправился, с тех пор как забрали его лошадь.
— Но не умрет же он из-за этого? — изумилась Поликсена. Она не могла представить, чтобы кто-то умер от тоски по кобыле.
— Нет, Поликсена, все гораздо хуже.
— Говори, Айсе, ты должна мне рассказать.
— Неловко.
— Неловко?
— Ох, Поликсена, только, пожалуйста, никому не говори, но дело в том… в том… Ходжа помочиться не может.
— Да что ты?
— Это его убивает. Ему так больно, слезы катятся по лицу, а он даже не пикнет. Живот раздулся, как бурдюк.
— И давно с ним такое?
— Несколько дней, но началось давно. Сходит на двор и скажет: «Что-то не получается все из себя вылить». Потом стало хуже, он никак не мог начать, уйдет, и нет его — все старается выдавить хоть капельку, потом вернется, а через минуту бежит обратно, и снова пытается. Скажет мне: «Как ни печально, жена, я превращаюсь в старика», и все пытается шутить, а это не смешно. Пробовал пить больше воды, чтобы вытолкнуть старую жидкость, но не помогло, только хуже стало. Я говорю: «Может, тебя кто сглазил?», а он отвечает: «Я испробовал все стихи Корана, какие только можно, выписывал на бумажку первую суру и клал на живот, втирал масло из гробницы святого, но пописать не могу». Потом говорит: «Аллах решил — пора», а я ему: «Ты всю свою жизнь верно служил Аллаху, за что он посылает тебе такое мучение?» Сначала ходжа не знал, что ответить, а потом говорит: «Я и сам об этом думал. Наверное, он меня разлюбил». — Айсе протянула руку: — Поликсена, положи это перед иконой, пожалуйста, и попроси Мать Иисуса нам помочь. Раз Господь не желает слушать нас с ходжой, может, выслушает Деву Марию.
Поликсена увидела, что Айсе протягивает серебряную монетку, и ее пронзило сочувствием. Она взяла грошик, но потом вернула его подруге.
— Богоматери не нужны деньги, — мягко сказала Поликсена. — Она понимает, что тебе они нужнее. В раю деньги не ходят, даже Богородице их не на что потратить. Она узнает, что ты хотела дать ей монетку. Я схожу в церковь. Поцелую икону и попрошу вам помочь, а Матерь учтет, что ты желала поднести ей денежку.
— Спасибо тебе. — Глаза Айсе наполнились слезами. — Ты точно знаешь? Вдруг Матерь не прислушается?
— Надо найти врача, — сказала Поликсена. — Уж он-то знает, что делать.
— Врачей нету. Ни одного не осталось. И потом, они все христиане, я бы с ними не расплатилась.
— Может, в Смирне есть врач?
— Не успеть, ходжа умирает. Скончается по дороге, а если сами поедем за врачом, не дотянет до нашего возвращения. Ой, Поликсена, видела бы ты его! Разревелась бы! Бормочет, пожелтел… когда пот высыхает, весь в белых крупинках, будто солью обсыпанный, я их смахиваю, изо рта дурной запах — мочой пахнет, и… и… — Айсе спрятала в руках лицо.
— Что, Айсе? Что?
— Глаза кровавые. Были такие красивые и ласковые, все так говорили, а теперь налитые кровью.
— У меня двенадцать детей, — сказал дед Сократ, но женщины, охнув, от него отмахнулись.
— Слушай, а Левон-армянин? Он же аптекарь, он точно знает, что делать.
— Его забрали. Всех армян увели, сама знаешь.
— Ой, совсем из головы вылетело! Вот кто бы знал, каково без них придется!