Во все районы Турции, где есть христианские общины, присылаются комиссии. Их задача — оценить стоимость имущества; имущество вышлют вперед, либо беженцам выплатят компенсацию по прибытии. Однако транспорта нет, ибо после военного десятилетия его у Турции просто не осталось, и вещи отправить невозможно. Для многих беженцев все обернется очередным маршем смерти.

В Эскибахче приезд комиссии большого впечатления не производит. Здешние турки и греки-христиане еще недавно спокойно жили под итальянской оккупацией, у них почти нет горького осадка от войны с Грецией. Они по-прежнему считают себя оттоманами, а Мустафу Кемаля — верным слугой Султана. Многие еще носят давным-давно запрещенные тюрбаны.

Тонким ручейком стекаются домой уцелевшие на войне. Чуть ли не ежедневные празднования неизбежно проникнуты затаенной глубокой печалью. Вернувшиеся солдаты узнают, что мать или отец давно умерли, а братья погибли. Поля заросли, скотина сгинула, дома обветшали. Семьи в отчаянной надежде ждут сыновей, но время идет и идет, и все яснее, что они потеряны навсегда. В городе полно калек. Возвращается Каратавук — возмужавший, статный, уверенный в себе и увешанный наградами красавец, и в доме Искандера царит безудержная радость. Нермин не переставая плачет от счастья, а Искандер, лопаясь от гордости, рассказывает сыну, что тоже славно повоевал, гоняя с Рустэм-беем бандитов. С ружьем от Абдула Хрисостомоса они отправляются на охоту. Каратавук с братом убивают по оленю, Искандер промахивается. Каратавук уверяет отца, что дело в негодном патроне, и при следующем выстреле нарочно мажет.

В жутком состоянии возвращается Ибрагим. У него так трясутся руки, что он не может удержать стакан. Кажется, он до смерти боится матери и сестер, забивается в угол и заслоняет лицо локтем. Филотея еле сдерживается, чтобы в восторге не помчаться к нему, но вскоре в доме Харитоса появляется Али-кривонос и говорит, что свадьбу явно придется отложить. Он предлагает освободить семью от данного обещания, но, когда мать об этом заговаривает, Филотея с негодованием отвергает эту идею и яростно готовит приданое. Али говорит, что Ибрагим истощен и очень болен, но скоро по городу расползается слух — парень наполовину спятил. Дросула передает сплетню подруге, и Филотея приходит в такое бешенство, что тема больше никогда не поднимается. Филотея понимает, что на смену одной беде пришла другая, вот и все. Она вспоминает все встречи с Ибрагимом, думает о них постоянно. Вскоре Дросула и Лейла-ханым только делают вид, что слушают эти путаные, бессвязные рассказики. Тоска по прошлому сжирает Филотею, как рак. Кажется, все ее историйки начинаются одинаково: «Однажды я пошла собирать дикую зелень…». Она даже мельком не видит своего нареченного, хотя он от нее всего в нескольких шагах.

Доходит новость, что Смирна сильно пострадала при пожаре, а все армяне и греки ушли из города. Гончар Искандер еще долго будет хмуро поглядывать на полки, уставленные пятьюстами детскими свистульками. Он надеется, что Георгио П. Теодору выжил и когда-нибудь заберет игрушки. Иначе куда их девать?

Что я еще могу, кроме как ждать, ждать и ждать? Я ждала так долго, с самого детства, и теперь жалею, что не вышла замуж в двенадцать лет, как другие девочки, но Ибрагим тогда был очень мал. В тринадцать мальчик еще слишком молод. В этом возрасте мальчишки не серьезные.

Я столько лет ухаживала за Лейлой-ханым, которой просто нужно общение, а кому не нужно? Мне здесь платили, и эти деньги — благо для моей семьи. Но все время, сколько себя помню, меня томило желание, от которого, едва подумаю о любимом, перехватывает горло, сжимается сердце, и всю пробирает дрожь, слабнут ноги, тянет в животе, словно от голода или тревоги, а я все его представляю и будто взаправду вижу, только необычно — вижу, когда его нет, вот как у меня получается. Гляну на холм, а там Ибрагим, посмотрю на площадь и вижу Ибрагима, думаю о нем, когда слышу козу, ведь он козопас, и еще когда встречаю Кёпека, который совсем состарился. Увидев собаку, я думаю: кто из нас раньше умрет, я или Кёпек, ведь мы оба до смерти истосковались, ожидая Ибрагима.

Говорят, я красивая, даже заставляли носить вуаль, а то мужчины чересчур волнуются, и вроде бы я красавица с самого рождения, и ходжа Абдулхамид пришел на меня взглянуть, а он святой, и благословил, хоть я и девочка. А Лейла-ханым научила, как быть еще красивее: украшать себя, умащивать благовониями и бальзамами и творить из себя совершенство перед зеркалом.

Я поняла, что быть совершенством мало. Я бы променяла его на родовые муки и усталость от работы в мужнином доме, на унижение быть в нем последней среди женщин и на печаль, что это мое совершенство смывают обязанности жены.

Я ждала семь лет, с тех пор как возлюбленный ушел воевать, и все семь Лет провела в доме Рустэм-бея, наблюдая, как от мучительного желания совершенство по капле вытекает, и боясь, что любимый меня разлюбит, когда увидит, какой я стала.

И вот он вернулся. Он сражался в Месопотамии, где одни скорпионы и камни, побывал в Сирии, а в армии Мустафы Кемаля воевал против Старых Греков, и я тревожусь: вдруг он теперь меня не захочет, ведь мой отец христианин, а из-за этих греков на христиан все ожесточились.

Сердце в груди колотится и болит, потому что он вернулся, а мы и не повидались, даже на глазах его матушки. Нас обручили золотой монетой, а теперь он такой худой и беззубый, голос прерывается, речь путаная, смех странный и визгливый, руки трясутся, и, говорят, он беспрестанно курит, даже не скрываясь от старших, и усы посередке пожелтели.

Отец Ибрагима пришел сказать, что любимый нездоров, мол, у него после войны с головой не в порядке, и мой отец согласился, что со свадьбой надо маленько обождать, пока Ибрагим не придет в себя, и когда мне об этом сказали, меня прям ожгло, и я заплакала, потому что так долго ждала, а теперь, может, еще семь лет ждать, а то и семь раз по семь. Я побежала в дом Рустэм-бея и поплакала с Лейлой-ханым, она такая милая, а потом мы пошли на холм и подглядели за любимым. В небе гудел ветер, а мы слушали, как он играет на кавале, что поет слаще всех на свете, слаще малиновки и коноплянки. Ибрагим сидел-сидел на камне, а потом опустил каваль, потрепал Кёпеку уши и вдруг зарыдал, утирая глаза, и мы потихоньку ушли, потому что негоже подглядывать, как мужчина плачет.

Лейла-ханым отвела меня обратно, по всякому заплетала и расплетала мне косы перед зеркалом, и даже маленько рассмешила чудной прической, а потом ласково погладила шею, поцеловала в щеку и сказала: как Дросула вышла за Герасима, я для нее не просто служанка и горничная. Она обняла меня, и я успокоилась.

Я рассказала, как перехватывает горло и сводит живот, будто от голода, о беспокойстве и дрожи, о нескончаемой надежде, о том, что он повсюду видится, и Лейла сказала:

— Я знаю для этого слово.

— Скажите мне, — попросила я.

— Это слово агапи[115].

— Что оно означает?

Лейла рассмеялась:

— Глупышка, все, о чем ты сейчас рассказала.

— Какой это язык?

— Обещаешь не болтать?

— Обещаю.

— Греческий. Хочешь узнать, как сказать любимому, что ты чувствуешь, когда ты в его постели или вы одни на лугу, и он лежит на тебе?

Я покраснела и ответила:

— Хочу, Лейла-ханым.

— Ты называешь его агапи му.

— Агапи му, агапи му, — повторяла я, пока не запомнила.

— А когда хочешь сказать, что у тебя на сердце, когда чувства переполняют и просятся наружу, говоришь с'агапо.

— С’агапо, с’агапо, с’агапо, — повторила я.

— Теперь скажи: С’агапо, агапи му.

— С’агапо, агапи му, с’агапо, агапи му.

Лейла погладила меня по щеке.

— Это язык твоих предков, который здешние христиане понемногу забыли.

— А в моем родном языке таких слов нет? — спросила я.