Плавая в забытьи, ходжа Абдулхамид лежал на соломенном тюфяке, боль накатывала волнами, и мысли путались. Жена не знала, насколько сильно он страдал — стоик по природе, ходжа не ныл и не жаловался. Всю свою жизнь он верил, что все происходит по воле Аллаха и нужно учиться смирению, но, занедужив, обнаружил в себе некую строптивость. В моменты просветления ходжа задавал Аллаху уйму вопросов. Ходжу мучили головные боли, точно в затылок и шею втыкали докрасна раскаленные штыри. Он стал потерянным и вялым, но уснуть не мог. Раз случились судороги, ужасно его испугавшие, и неоднократно виделось, как его медленно пожирает архангел Азраэль, что было еще страшнее. Иногда по ночам он вдруг задыхался и, подскочив, ловил ртом воздух, которого будто не осталось на свете. Казалось, горло стиснули невидимые лапы демонов. Порой теряли чувствительность пальцы, а то живот пронзали колики, от которых не избавишься, сколько ни крутись и корчись. Временами он надолго слеп и глох, часто претерпевал унижение внезапного поноса. В последние часы раздувшийся живот сдавливало болью до того нестерпимо, что ходжа решил больше не сопротивляться. Тело изнутри подвергало его чудовищной пытке, и прижги ему утюгом лицо, он, уже проникнутый любовью к подступающей смерти, не заметил бы.

Поликсена отправилась в церковь переговорить с Панагией, а Айсе вернулась домой и застала вконец ослабевшего ходжу Абдулхамида при смерти. На обтянутом пергаментной кожей лице выделялся крючковатый нос, казавшийся неестественно большим. Айсе опустилась на колени, Хассеки гладила руки отца и тихонько плакала.

— А, мой тюльпанчик, — прошептал ходжа. Он поднял бессильную руку и поманил жену, чтобы нагнулась. Айсе придвинулась ухом к его губам. — Аллах избрал мне отвратительную, ужасную смерть. Прости… что тебе пришлось это видеть.

Ходжа смолк. Зная, что он ее слышит, Айсе сказала:

— Я передам твое благословение сыновьям, если вернутся с войны.

— Ах, мой тюльпанчик, — шепнул ходжа.

— Муж мой, — сказала вдруг Айсе, — правду ли говорят, что женщина не попадет в рай, потому что у нее нет души?

Этот вопрос мучил ее с тех пор, как стало ясно, что муж угасает. Мысль о вечности без него была невыносима.

Не открывая глаз, ходжа слабо улыбнулся и чуть сжал ее руку.

— Без тебя… это был бы… это не рай, — прошептал он.

Несчастные Айсе и Хассеки видели, что он умирает на глазах, и не могли в это поверить. Они поцеловали ему руки. Ходжа заговорил еще лишь раз, на миг открыв налитые кровью глаза:

— Хассеки, ты превосходная дочь. — Потом сказал Айсе: — Тюльпанчик, тюльпанчик, ты лучшая из женщин. Пойду расскажу об этом Аллаху.

Слушая душераздирающие стоны ходжи, Айсе и Хассеки вспоминали его в расцвете сил: зеленый плащ и белый тюрбан, намотанный поверх фески, серебряный ятаган за поясом, ухоженная борода и зоркие, как у птицы, черные глаза. Он гордо разъезжает на серебристой Нилёфер, на ней начищенное подперсье с выгравированными стихами Корана, зеленые ленты и колокольчики вплетены в гриву.

— Великий лошадник, — тихо сказала Айсе. — Ни на кого не похож. Я счастлива, что оказалась рядом с ним в этой жизни.

Хассеки улыбнулась сквозь слезы:

— Собирал в мешок черепах и увозил с огорода. Кто еще на такое способен?

— Теперь придется нам. Это всегда будет напоминать о нем.

Абдулхамид нырнул в беспамятство, женщины смотрели, как он уходит. Ходжа дышал все реже, и они в мучительном сочувствии сами задерживали дыхание. Интервалы между вдохами становились все длиннее, каждый раз чудилось, что он больше не вдохнет. Напряжение было невыносимым. Наконец ходжа не вдохнул, а лишь басовито булькнул горлом.

— Умер, — сказала Хассеки.

— Да, — сказала Айсе.

Казалось, она совершенно спокойна — поднялась с колен, направилась к двери, вышла на вечерний воздух. Только что запели соловьи с дроздами. В оцепенении Айсе подумалось, что она справится с собой, но тут из живота ритмичными толчками стали вздыматься волны горя. Они походили на родовые схватки. Мгновенье Айсе их удерживала, но потом не стерпела. Обхватив голову, она закричала, завыла, и звонкий скорбный голос несся по узкой улочке, летел над крышами и уносился в холмы, оповещая пустые небеса о ее горе-злосчастье. У древних гробниц на холме Пес, наклонив голову, прислушался и понял, что кто-то умер.

Через два часа Поликсена, заглянув к гончару Искандеру, переговорила с его женой Нермин, чтобы та попросила мужа об услуге. Гончар остался в городе фактически единственным трудоспособным мусульманином, и Поликсена просила передать, что Айсе с Хассеки пытались сами вырыть могилу для ходжи Абдулхамида, но изнемогли. Недоедание, камни, темнота, горе и древесные корни лишили их сил, и они отправились домой поспать до рассвета, чтобы потом закончить могилу и опустить в нее тело ходжи, как предписывал закон. Услышав крики, Поликсена узнала голос подруги и тотчас пришла к ней, чтобы хоть как-то утешить, но Айсе не позволила ей копать могилу, поскольку помощь христианки здесь негожа. Поликсена сидела неподалеку и пела плачи, пока женщины вгрызались в твердую лесную землю, но теперь они на ночь прервались, а у нее зародилась мысль попросить о помощи Искандера.

Выслушав полученное через жену послание, Искандер рассудил, что выходить из дома ужасно неохота, однако выкопать могилу для имама — честь и почет. Вдобавок он решил, что заслуга станет больше, если о ней никому не рассказывать, и попросил Нермин передать Поликсене, чтобы та ничего не говорила Айсе.

Вот так при свете яркой луны Искандер с лопатой и топором отправился к сосняку, а спустя два часа вернулся грязный, усталый и довольный.

Чудо вырытой могилы поразило и даже напугало Айсе с Хассеки. Они принесли на носилках завернутое в белый саван истощенное тело ходжи Абдулхамида и похоронили с его Кораном в руках и подперсьем Нилёфер под головой. Когда с войны вернулись каменотесы, они высекли и раскрасили надгробие в виде белого тюрбана, обернутого поверх фески.

В здешних краях и сейчас спорят о причастности к событию ангелов и рассказывают об имаме такой святости, что ночью его могила выкопалась сама собой. Только и остались эта история и надгробный камень.

Мустафа Кемаль убежден: Германия тащит империю в разруху, забирая войска и провизию, которые отчаянно необходимы на родине, и замышляет превратить Турцию в колонию. Он считает Энвер-пашу немецким прихвостнем, о чем извещает Великого Визиря в яростных и подробных письмах. Кемаль выговаривает министру иностранных дел и осуждает немецкую гегемонию в генеральном штабе. Он собирается отдохнуть в Софии, но возвращается в Адрианополь, чтобы принять командование 16-м армейским корпусом, выведенным из Галлиполи и предназначенным к отправке на Кавказ для спасения гибельной кампании против русских, затеянной Энвером. В Адрианополе население, воспламененное старым товарищем Мустафы, майором Иззеттином, встречает Кемаля как героя. На победных торжествах в Стамбуле достижения Мустафы в Галлиполи старательно замалчиваются.

Новая должность — не бог весть что, но Кемаля хотя бы производят в бригадные генералы, и делают пашой. Положение войск в Диярбакыре отчаянно: царят болезни, анархия и нужда, поставок нет, но Стамбул запросы Кемаля игнорирует. Русские атакуют, прежде чем Мустафа успевает толком подготовиться, и он вынужден принять яростный бой, в котором вместе с солдатами идет в штыковую атаку. По собственной инициативе он приказывает отступить, сделав рискованную ставку на то, что русские преследовать не станут. К лету его части так преображаются, что в пять дней берут Битлис и Муш и выдворяют русских. Кемаль получает орден «Золотого меча». Он пишет прелестной Коринн: «Какое наслаждение противостоять огню и смерти с теми, кого ценишь». Затем русские снова занимают Муш.

Зимой положение войск вновь становится безнадежным. Ни провианта, ни поставок нет, ибо по иронии судьбы корпус действует в районе, откуда депортировали армянское население. Не осталось ни крестьян, ни ремесленников, ни торговцев, вокруг — пустыня. Ситуация усугубляется тем, что русские гонят перед собой сотни тысяч голодных мусульманских беженцев, среди которых много курдов. Армяне и курды веками ненавидели друг друга, а поскольку в русской армии много армянских подразделений и командиров, с курдами творят те же банальные зверства, какие они сами вершили против армян.