— А где какое?

— Где длиннее — Мехметчик, имя-то длиннее, дурень.

— Сам дурак. А почему это означает «Никое», а вот это — «Мехметчик»?

Мехметчик нахмурился: как объяснить такую простую вещь?

— Означает, и все, — наконец сказал он. — Из этих букв составляется «Никос», а из тех — «Мехметчик».

— Жалко, я не умею читать и писать, — вздохнул Каратавук.

— А чему вас тогда в школе учат? Что вам ходжа Абдулхамид рассказывает?

— Мы изучаем Пророка и его триста достоверных чудес, проходим Авраама, Исаака, Иону, а еще Омара, Али, Хинда, Фатиму и святых. Иногда нам рассказывают о битвах Саладина[27] с варварами. Еще читаем вслух Святой Коран, потому что должны знать наизусть аль-фатиха.

— Чего это?

— Начало.

— А какое оно?

Каратавук закрыл глаза и стал декламировать:

— Бисмилла аль-рахман аль-рахим[28]… — Закончив, он открыл глаза, отер лоб и заметил: — Это трудно.

— Ничего не понял, — пожаловался Мехметчик. — Но звучит красиво. Это человеческий язык?

— Конечно, человеческий, дурак. Арабский.

— А какой он?

— На каком арабы говорят. И Аллах тоже, поэтому надо учить наизусть. Там чего-то такое про милосердие и Судный день, и про указание верного пути. Если что-то не так, или ты беспокоишься, или кто-то заболел, надо только прочитать аль-фатиха, и все, наверное, будет хорошо.

— Я и не знал, что Бог говорит на разных языках. Отец Христофор обращается к нему на греческом, но мы его тоже не понимаем.

— А вы что учите?

— Больше вашего, — важно ответил Мехметчик. — Про Иисуса, сына Марии, и его чудеса, про святого Николая, святого Дмитрия, святого Менаса и других святых. Про Авраама, Исаака, Иону, а еще про императора Константина, Александра Великого и Мраморного императора[29], про битвы с варварами и Войну за независимость. Еще учимся читать, писать, складывать и отнимать, умножать и делить.

— Значит, аль-фатиха вы не учите?

— Если что не так, мы говорим «Кирие элейсон»[30], и еще есть красивая молитва.

— Какая?

Мехметчик зажмурил глаза, невольно подражая другу, и прочитал:

— Патер имон, о эн тис уранис, агисфито то онома су, энфето и василиа су…

Когда он закончил, Каратавук спросил:

— Про что там? Это тоже какой-то язык?

— Греческий. На нем мы говорим с Богом. Точно не помню, там что-то про отца нашего, который еси на небеси и оставляет нам хлеб насущный, и не вводит нас во искушение. Не важно, что мы не понимаем, главное, Бог понимает.

— Может, греческий и арабский — один и тот же язык? — размышлял Каратавук. — Потому Аллах нас и понимает. Я вот — то Абдул, то Каратавук, а ты — иногда Нико, а иногда Мехметчик. Имени два, а нас с тобой по одному. Наверное, и язык один, а называется то греческим, то арабским.

— Не знаю, — неуверенно ответил Мехметчик. — Надо будет спросить.

— Покажи мое имя, — неожиданно попросил Каратавук. — Напиши его на земле.

— Какое ты хочешь: Каратавук или Абдул?

— Пиши «Каратавук».

Мехметчик ногой стер свои имена в пыли и палочкой вывел новое имя. Каратавук взволнованно смотрел на буквы; очень странно — он как будто надежнее утвердился на свете. Потом взял палочку и старательно скопировал надпись.

— Смотри! — гордо сказал он. — Я написал свое имя!

Мехметчик оценил работу скептически:

— Так себе получилось.

— Научи меня читать и писать! — загорелся Каратавук. — И еще этим штукам — прибавлению-отниманию. Придешь из школы — и расскажешь мне, что узнал.

— Ваша школа лучше нашей, — возразил Мехметчик. — Вы с ходжой Абдулхамидом сидите поддеревом на площади, он добрый и смешит вас, а мы корябаем на досках и торчим в темноте с Леонидом-учителем, который дерется и обзывается.

— Я хочу читать и писать, — твердо заявил Каратавук. — Вы, христиане, всегда богаче нас. Отец говорит, это потому, что вы умеете читать и писать, прибавлять и отнимать, и оттого ловко нас обманываете. Еще он говорит, что мы учимся только главному — как попасть в рай, а христиане пользуются всем хорошим на земле, потому что обучаются и другим штукам. Я тоже хочу научиться другим штукам.

Мехметчик нахмурился:

— Предупреждаю: если я возьмусь учить тебя чтению и письму, придется лупить тебя по башке и ругать за бестолковость. Потому что так учат.

— Если лупанешь чересчур сильно, я дам сдачи, а ты обещай никому не жаловаться. Обещаешь?

— Ладно, — согласился Мехметчик. Он нашел в кустах другую палочку и вручил приятелю. — Сначала нужно выучить азбуку, потом каждый день будешь учить новые слова, а после займемся сложением — оно проще всего.

Каратавук жадно смотрел, как друг царапает на земле букву «альфа». Потом Мехметчик выпрямился, легонько дал приятелю подзатыльник и велел переписать. Затем еще раз наградил затрещиной и сказал, как эта буква произносится.

Смерть как хочется рассказать, только никому не говори, а то умру. Сегодня я собирала зелень, а Ибрагим стоял неподалеку и молча смотрел на меня, а я не нашлась, что сказать, и мы просто глядели друг на друга, а потом он ушел, но сначала подал мне знак рукой, вот так.

Все произошло из-за сандалий, из-за этих проклятых сандалий, хотя появлялась и другая обувь. Ага Рустэм-бей стоял у входа на женскую половину дома и, взявшись за щеколду, созерцал сандалии перед дверью, извещавшие, что у жены гость и входить нельзя.

Иногда стояли запыленные стоптанные сандалии из покоробленной мягкой кожи. В дождь они становились темными и жесткими. Временами на них появлялись новые заплатки и стежки, менялись ремешки. Не большие и не маленькие, сандалии свидетельствовали о непримечательной, серой и скромной жизни владельца, но вызывали в Рустэм-бее острую ненависть. От их вида стучало в висках и мрачно сжимались губы.

Порой перед дверью выставлялась пара красивых расшитых туфель, принадлежавших жене, в чем Рустэм-бей был абсолютно уверен. Вспоминалось, как в первые месяцы совместной жизни он привез туфли из Смирны, а жена приняла подарок с вежливым равнодушием, и на его глаза навернулись детские слезы огорчения, которые он сдержал, сохраняя достоинство и показное безразличие. Рустэм так надеялся, что туфли пленят ее своей мягкой красной тканью, прошитой желтым шелком и золотой нитью, но жена пользовалась ими лишь для оповещения, что у нее якобы гость. Поначалу Рустэм тешил себя надеждой, что их брак будет не просто официальным танцем чужих людей, что превращается в нечто большее лишь за совместной заботой о детях и по прошествии времени. В Смирне у него были знакомые семьи, где между мужем и женой существовала чудесная близость, какой и он хотел, когда женился. Он был современным человеком, а если нет, то определенно стремился им стать. Рустэму было неуютно, и он раздражался от того, что в Эскибахче казался себе невероятно искушенным человеком, а в Смирне или Константинополе оказывался совершенно не в своей тарелке; в общем, он так и не обзавелся друзьями, с кем было бы легко. Дома он общался с крестьянами и арендаторами, а в чужих городах ему неизбежно казалось, что над ним втихомолку посмеиваются. Все знакомые помещики страдали от такого же коварного одиночества, и Рустэм наивно рассчитывал, что женитьба на дочери одного из них поможет заполнить взлелеянную жизнью пустоту.

Ради Тамары он превратил женскую половину дома, приятную, но простую и без излишеств, в домашнюю гавань с драпировками теплых красных тонов, с прохладными сквозняками, которые благоразумно регулировались жалюзи, и полированной мебелью из грецкого ореха, инкрустированной атласным деревом. Он даже купил стулья и кровать, доставленную частями на двух непокорных верблюдах. Тамара попыталась спать в кровати, но терпение лопнуло, и она вернулась к привычному тюфяку на полу. Прекрасную кровать разобрали и сунули в сарай, где обычно хранились метлы и ведра. В отсутствие стола на высоких ножках стулья выглядели чужеродными и излишними. В результате их составили в углу, чтобы Тамара с гостями могли пользоваться оттоманками, как все нормальные люди. По правде сказать, Тамару интересовали только вещи из ее приданого, будто ей хорошо было лишь в окружении знакомых предметов из отчего дома близ Телмессоса.