— Я не грек.

— Ты не христианин?

— Мусульманин, господин майор. Я правоверный.

— Ротный имам тоже уверяет, что ты мусульманин, но ведь прикинуться нетрудно. Как ты объяснишь письмо?

— Это письмо к моей матери, господин майор.

— Да, да, письмо к матери, но почему на греческом?

— Это не греческий, господин майор, — повторил я. — Это турецкий, только буквы греческие. Друг меня научил, потому что мне очень хотелось научиться.

— Ну и что ж получается? — спросил майор, ни к кому конкретно не обращаясь.

Тут лейтенант Орхан, стоявший чуть сзади, подался вперед и сказал:

— Разрешите, господин майор? — Он взял письмо. — Есть места, где говорят на турецком, а пишут по-гречески. Я слыхал, это вполне обычно на западном побережье, и особенно в юго-западных районах, откуда родом этот солдат. Тамошних жителей иногда называют караманцами.

— Как мы это проверим? — спросил командир.

— У нас много врачей из греков.

— Приведите кого-нибудь, — велел майор.

Вскоре из лазарета пришел врач-грек и, просмотрев письмо, сказал:

— Буквы греческие, а язык турецкий. Ни один грек этого не поймет, если не говорит по-турецки.

Помнится, многим не нравилось, что у нас в лекарях греки. Нам казалось, они не надлежаще лечат наши раны и хвори, но это было потом, а именно этот врач, несомненно, пошел мне на пользу.

Услышав, что письмо действительно на турецком, командир отпустил лекаря и обратился к лейтенанту Орхану, моему взводному, о котором я расскажу позже.

— Парень хороший солдат? — спросил майор.

— Он пошел добровольцем вместо отца и отличился при атаке с моря, — ответил лейтенант. — Я в нем совершенно уверен и собирался представить к званию капрала. И еще, господин майор: я не одобряю, что полицейские избили его без всякого повода.

Командир вздохнул, встал и спросил притащивших меня полицейских:

— Это вы раскровянили солдату лицо?

— Так точно, мы, — ответили полицейские.

— Он что, оказал сопротивление при аресте?

— Никак нет, господин майор.

Это лишний раз доказывает тупость военных полицейских — следовало сказать: «Да, оказал». Тогда командир подал команду «смирно», достал из кобуры пистолет и стволом съездил им по физиономиям. Полицейские стояли навытяжку с окровавленными, как у меня, мордами и молчали. Затем командир повернулся ко мне:

— Никаких больше писем греческими буквами. У меня забот хватает и без цензоров с их идиотскими проблемами. Ты понял?

— Так точно, господин майор.

— Свободен.

Я вытянулся, козырнул и с лейтенантом Орханом захромал во взвод. Вот почему три года мать не получала от меня вестей.

Как-то лейтенант сказал:

— Я считаю, нам повезло с глупым противником, не дрейфьте.

Он так говорил, потому что франки вечно давали нам массу времени на подготовку обороны. Четыре месяца перед большим сражением, о котором я рассказал, они посылали корабли обстреливать форты Кумкале и Седдюльбахира, подорвали артиллерийский погреб, убив восемьдесят шесть человек, и мы сообразили, что нужно укрепляться в узких местах пролива. Через два месяца подводная лодка франков потопила наш линкор «Месудие», и мы поняли — надо расставлять мины и противолодочные сети.

Мы шли во взвод, накрапывал дождик, и лейтенант Орхан сказал:

— Ты меня очень интересуешь.

Не зная, что ответить, я промолчал, ведь обычно солдат не болтает с офицером. Орхан пояснил:

— Ты единственный грамотный из всех солдат, кто служил под моим началом. — После паузы он продолжил: — И странная штука, толку от твоих знаний — чуть. Писать турецкие слова греческими буквами — все равно что выращивать новый фрукт, который никто не станет есть, потому что он наполовину лимон, а наполовину фига.

— И что ж мне делать, господин лейтенант? — спросил я.

— Первым делом уцелеть на войне. К тому же Мустафа Кемаль вроде бы считает, что нам следует писать латинскими буквами, как франки. Если он своего добьется, будешь переучиваться.

— Надеюсь, мы выиграем войну, иншалла, — сказал я, поскольку да же думать иначе было недопустимо. — И тогда я снова смогу писать.

— Нам повезло, — ответил лейтенант Орхан. — Немцы — доки в военном деле, мы у них учимся, а французы с англичанами глупят необъяснимо, и у нас куча времени на подготовку. Вполне возможно, мы их разобьем. Ведь резервом командует полковник Мустафа Кемаль.

— А мне что делать? — спросил я.

— Держи штык наточенным и наслаждайся всем, как в последний раз, а когда окапываешься, копай поглубже, на совесть копай.

Лейтенант Орхан был лучшим из трех наших офицеров. Перед атакой он всегда натачивал саблю, и она пела в ритме марша, а в бою шел впереди, и мы ждали момента, когда он вскинет клинок и выкрикнет «Аллах велик!», и тогда тоже вопили «Аллах велик!», бросаясь в атаку и чувствуя, как внутри вздымается дикая отвага. Лейтенант был нам вроде ангела-хранителя, и гибель его стала для нас ужасным горем. Кажется, это случилось во втором сражении за Критию. Франки отступили, и на рассвете я пополз на ничейную землю искать лейтенанта. Я видел, как Орхан упал, но надеялся, что он еще жив. Когда я его нашел, кровь на ранах почернела, он уже раздулся и был покрыт яйцами трупных мух. Я разжал ему пальцы, вынул саблю и принес ее в окопы. Немногие, кто уцелел в том бою, по очереди поцеловали клинок. Куда сабля девалась потом, не знаю.

Я часто думаю о лейтенанте Орхане. Теперь я постарел, и когда ранним полуднем задремываю на площади под платанами, мне грезится, что он и мои товарищи подходят один за другим, хлопают меня по плечу и приветственно целуют в щеку.

Все понимали — франки вернутся с войсками и кораблями; было страшно, однако волею судьбы я оказался под командованием Мустафы Кемаля, так что нам с ребятами повезло.

Известно, как оно бывает. Кто-то особенный выделяется среди других. Как ходжа Абдулхамид и Рустэм-бей. Кому-то предназначено быть львом и орлом среди овец и воробьев, и такие люди не покоряются судьбе, а создают ее сами, будто лучше знают, что делать и куда идти миру.

Понятно, теперь Мустафа Кемаль — Президент, и нужно быть совсем олухом, чтобы о нем не знать, все его считают величайшим турком, и на тех, кто лично с ним общался, навеки лег отсвет его славы, а тогда он был просто офицером, и никто не думал, что он станет великим. Но мы все же понимали, что он — лучший командир, и солдаты с радостью служили под его началом, потому что верили в него. Серьезный офицер, не из таких, кому лишь бы покрасоваться в форме, он прекрасно знал здешние места по прежней службе. С биноклем разведывал позиции франков, ходил в атаку, как настоящий солдат, и рисковал быть убитым, но не получал ни царапины, словно заговоренный. Нас укрепляли рассказы о том, как под его командованием 38-й полк стал идеальным. Мустафа Кемаль умел разгадать и спутать планы неприятеля, большинство его наступлений прошли успешно, но вот оглядываюсь назад, и, надо признать, появляются сомнения. Я уже говорил, что все атаки велись в лоб, и порой Мустафа Кемаль клал тысячи солдат в день. Он нас воодушевлял, и мы все равно готовы были умереть, но меня поражает его расточительность. Солдат — своего рода боезапас, а нас всегда учили беречь патроны. По прошествии лет мне кажется, что вообще не было нужды во всех этих атаках и контратаках. Стоило только дождаться, чтобы франки сами себя истребили, поскольку все потери с обеих сторон случались при наступлениях, а не в обороне.

Малочисленных войск не хватало, чтобы закрыть все возможные плацдармы неприятеля на огромном полуострове, и потому решили создать мобильный резерв, каким стала моя 19-я дивизия. Мы расположились возле поселка Бигалы — отличное место для резерва, поскольку отсюда можно было выдвинуться на поддержку 7-й и 9-й дивизий. Мустафа Кемаль разместился в тихом доме с балконом и балюстрадами (но почему-то без окон на задней стене), тяжелой черепичной крышей, двориком и садом, где росли розы и мята. Глядя на этот мирный дом, мы приободрялись — там Мустафа Кемаль и майор Иззеттин составляют планы.