— Ходжа Абдулхамид навеки пребудет в раю, — тихо сказала Тамара-ханым.

— Я не развелся, потому что тебе с лихвой досталось позора.

— Развод стал бы меньшим стыдом, чем это. — Тамара обвела рукой комнатушку. — Неужели ты думаешь, что он бы хоть сколько меня опозорил в сравнении с этим?

Он виновато взглянул на нее:

— Я очень страдал.

— Твое страдание — что росинка перед океаном.

— Порой и росинка считает себя океаном.

— Она заблуждается.

— Я приходил к ходже Абдулхамиду. Мы с ним часто об этом говорили. Он спрашивал, не гложет ли мне душу, потому что в этом осознание греха праведным человеком.

— Что ты ответил?

— Что у меня ужасно муторно на душе.

— Правда?

— Добропорядочное мнение на моей стороне, но душа изболелась от всего, что с тобой стало, что я наделал. Из-за этой болячки я и не развелся, чем вызвал большой скандал, пересуды и сейчас идут. Ты по-прежнему моя жена и останешься ею до смерти, а я приготовлю белый саван, могилу и надгробие в виде тюльпана, случись тебе умереть первой. Наверное, это мелочь, но от нее не так бередит душу.

— Не разведясь, ты не сможешь жениться на Лейле-ханым.

— Мужчине разрешается иметь нескольких жен. Вон их сколько было у Пророка.

— Но ты же современный человек. Как люди в Смирне. Тебе нравится франкская одежда, и ты хочешь только одну жену.

— Да, жена у меня может быть только одна.

— А как же Лейла-ханым?

— Лейла — гетера. Возможно, ей хочется замуж, но она бы уподобилась птице, которая поет, а лапы привязаны к ветке, и потом она выдирает себе перья и истекает кровью. Из нее бы вышла плохая жена, но она превосходная любовница. Взять ее в жены — все равно что посадить на цепь собаку и ждать, когда она заблеет и даст молока.

— Она хочет стать женой. Я знаю. Ты к ней несправедлив. И если ты ей не муж, если женат на мне, ты прелюбодействуешь, ложась с ней.

Он иронично хмыкнул:

— Тогда, видимо, чернь должна побить меня камнями на площади.

— Тебя не побьют. Ты ведь не жена, как я. Это в молодую женщину легко швырять камнями. Ты лев, а чернь — шавки. Рыкнешь, и они разбегутся.

Он улыбнулся:

— Ты сильно переменилась. Раньше была слишком робкой и стеснялась так со мной разговаривать. А теперь говоришь без обиняков, как Лейла-ханым. В женщине это весьма необычно.

Тамара чуть сникла:

— Я знала свое место. Знала, чего от меня ждут. Была почтенной. Нас с Лейлой-ханым не уважают, и мы говорим, что думаем.

Будто вспомнив о недоговоренном, он сказал:

— У меня лишь одна жена.

— Жена из меня никакая.

Собравшись с духом, он неожиданно выпалил:

— Тамара-ханым, я хочу снова лежать с тобой.

— Снова лежать со мной? — изумленно переспросила она.

— Да.

— После того, кем я была? После всего, что случилось? А как же дочери Левона, которых ты спас? Разве они не красавицы? А как же Лейла-ханым? Разве она не прекрасная любовница?

— Дочери армянина очень красивы, но они под моим покровительством. Я спас девочек от позора и не могу сам же их бесчестить. Они напоминают тебя, когда ты впервые вошла в мой дом: испуганные, несчастные, растерянные. Я взял их под крыло. Что до Лейлы-ханым, она очень хороша. Но прошло время, и я уже не могу забыться с ней. Меня всегда точило сомнение; наслаждение все так же велико, но уже не пьянит, как раньше. Она стала мне товарищем, мы живем вместе, потому что это приятно, мы словно две лозы, что переплелись друг с другом. И все равно мне снова одиноко. Я долго не чувствовал одиночества, она изгнала его, но теперь оно вернулось.

— Однако, судя по всему, тебе с ней очень хорошо, — заметила Тамара.

— Да, хорошо. Помню, когда я поехал за ней в Стамбул, я сначала зашел в мечеть. Это было утром в пятницу, я прочитал молитвы по четкам и дал обещание Аллаху.

— Дал обещание?

— Да, я обещал, что, если найду любовницу, которая даст мне все, чего я жду от женщины, я выстрою мечеть. Едва начал строительство, как разразилась война с франками, и всех юношей забрали; вырыли только канавы под фундамент, да и они теперь потихоньку зарастают и осыпаются.

— Значит, Аллах не желает мечети, — сказала Тамара.

— Странно, когда я произносил свое обещание, казалось, говорю в пустоту, никто меня не слушает. Но я все равно начал строить, потому что обещал. — Он вскинул брови и вздохнул. Вопли роженицы внезапно стихли, собеседники ждали плача младенца, но его не было.

— Еще один мертвенький, — сказала Тамара.

— Я никогда тебя не забывал! — вдруг воскликнул он. — Ты всегда была в моих мыслях, ты — как человек, который машет с далекого горного гребня, зовет, и его тотчас узнаешь по голосу. За недолгое время, что мы были вместе, ты заронила в меня семечко, и оно прорастало, хоть я об этом и не подозревал, но вот теперь понял — оно тоже превратилось в лозу, которая переплелась с моей лозой. Я скучал по тебе и хочу снова лежать с тобой, хоть…

— Я стала шлюхой?

— Нет.

— Была неумелой и доставляла мало радости?

Молчание означало, что именно это он имел в виду.

— Я все такая же неумелая и доставляю мало радости, — сказала Тамара. — И не притворялась иной, чтобы заработать на жизнь. Я среди беднейших из нищих шлюх.

— Порой нужна не радость. Мы разъединились, как горшок, что упал и раскололся надвое. И вот, если не выбросил черепки, складываешь половинки, и смотришь, ладно ли сходятся, нет ли где недостающего осколка, а сердце просит, чтобы они соединились снова. Иногда в постели с Лейлой-ханым я смотрю на нее в темноте и представляю твое лицо, твое тело.

— Своего рода неверность, — сказала Тамара. — Но за нее вряд ли кто бросит в тебя камень. — Она глядела на свои руки, будто не узнавая, наблюдала, как нервно заламывает пальцы. — Я не могу лечь с тобой. Во мне очень много болезней.

— Болезней?

— Да. Они-то и убили моих детей. Если лягу с тобой, ты заболеешь сам, заразишь Лейлу-ханым и сойдешь с ума, как здешние шлюхи, а потом вы оба преждевременно умрете, что ждет и меня. Потому-то я ложусь только с никчемными людьми.

— Значит, меня ты никчемным не считаешь?

— Я многое о тебе передумала, но никчемным никогда не считала. Я сама стала ничтожной, а значит, могу ложиться с никчемными. Их никчемность и мое ничтожество позволяют мне это и дают прощение.

— Раньше я считал тебя ничтожной, но и сам этому не верил, а теперь знаю, что ошибался. Я рассуждал, как все, и не слушал того, что здесь. — Он постучал себя по груди. Потом заговорил о другом: — Эти болезни лечатся?

— Аптекаря Левона забрали, а доктор, что из сердоболия за нами присматривал, тоже был армянином.

— А если я отвезу тебя в Смирну? Там можно найти врачей, которые тебя вылечат.

— Способов нет, либо никто их не знает. По-моему, от этих врачей никакого толку, от их леченья только хуже.

— И все же я бы хотел отправить тебя в Смирну.

— Я рада, что скоро умру, — очень спокойно сказала Тамара. — Эта жизнь — мужская половина дома смерти, мне в ней плохо. Даже излечение не доставит мне радости, все равно буду ждать кончины. Кроме того, эти несчастные женщины — мои подруги. Мы хоть как-то заботимся друг о дружке. Эти брошенные, овдовевшие и обесчещенные женщины — мои сестры и матери, я буду так думать, пока не наступит мой черед лечь в землю рядом с детками.

— И все же я поспрошаю о врачах, когда поеду в Смирну.

— Поспрошай.

Собравшись уходить, Рустэм-бей завернулся в просторный черный плащ.

— Если б не болезни, и я бы тебя попросил, ты бы легла со мной?

Взгляд Тамары был очень искренним.

— Да, мой лев, я бы это сделала и потом бы, наверное, плакала без конца.

Приблизившись, он положил руки ей на голову, точно благословляя, и попытался приподнять ее лицо.

— Дай мне еще раз взглянуть на тебя. Хочу увидеть твои глаза, что так печально смотрели на меня в юности.

Тамара отдернула голову.

— Нет, не смотри на меня! Ты не понял, отчего у нас так сумрачно? Ты увидишь болезни, увидишь, что я проклята, и не сможешь думать обо мне. — Она спрятала лицо в ладони и съежилась.