Мы были просто девчонки, ничего еще не понимали, мне и в голову не пришло, что Филотею одну берут на службу. У черного хода мы сняли чувяки и вошли в дом. Уже тогда Ибрагим повсюду ходил за Филотеей, а Герасим за мной, но мы были маленькие, и это считалось невинным. Мальчишек мы оставили на улице. Иногда они подолгу нас дожидались, рисовали палочкой в пыли или ловили сверчков, но, по-моему, за все время и словом не перемолвились. Странно, правда? Они были не такие, как Мехметчик и Каратавук, что целыми днями играли в птиц и озоровали. Наверное, наши мальчишки молчали, потому что были вместе только из-за нас.

В доме аги мне запомнилось много часов, что тикали хором, а били вразнобой. Некоторые очень красивые и причудливые. Стены были увешаны очень хорошими коврами, в основном красными, и пол тоже устилали красные ковры. Пахло табаком, ладаном и розовой водой. В доме сумрачно, но очень тихо и спокойно, не верилось, что здесь разыгрывались такие драмы — история с неверной женой, смерть всей семьи от лихорадки, занесенной с хаджа.

Мы встали в дверях, не зная, чего делать дальше, но тут с женской половины вышла Лейла-ханым и радостно вскрикнула. Она держала удивительно длинный, что твоя рука, мундштук с дымящейся тонкой сигареткой. Обычно она сама их сворачивала. Наверное, мундштук был таким длинным, чтобы на пальцах не оставались желтые пятна. Лейла поцеловала Филотею и взглянула на меня.

— Я не ожидала вас обеих, — сказала она.

Наверное, она увидела, какое у меня сделалось лицо, потому что взяла мою голову в ладони и тоже расцеловала в щеки. Меня, не нужную ей дурнушку. Я навсегда это запомнила как доказательство ее доброго сердца. Губы у Лейлы были очень мягкие, и пахло от нее так, что кружилась голова, словно после вина. Теперь-то я понимаю, почему Рустэм-бей на нее молился.

Она взяла нас за руки и повела показать дом. У Лейлы единственной в городе была кровать, и нас эта кровать просто поразила. Ее я запомнила лучше всего. Потом новость разошлась по городу, и вскоре многие решили, что им тоже необходима кровать. Мы-то спали на тюфяках, расстеленных на полу. Удобно — днем свернул, и места не занимает, правда? А из-за этих кроватей народу потребовались большие дома. У нас как было — одна комната наверху и одна внизу, где зимой держали скотину, чтобы тепло от нее шло наверх. Хорошо, тепло и не так уж дурно пахло, как можно подумать. Наоборот, иногда приятно даже. Навоз воняет только у плотоядных животных.

Потом Лейла-ханым что-то сказала на непонятном языке, а мы стоим, как дурехи, и пялимся на нее.

— Я думала, вы гречанки, — говорит она.

Мы не поняли, к чему она клонит, растерялись, а Лейла спрашивает:

— У вас кто-нибудь говорит по-гречески?

— Леонид-учитель, — отвечает Филотея. — Он учит мальчиков греческому. Еще отец Христофор.

— Вот досада! — говорит Лейла. — А мне так хотелось поговорить на греческом. — Она погрустнела. Потом спрашивает Филотею: — Ты знаешь, малышка, почему я тебя наняла?

Филотея вообще не знала, что ее наняли. Откуда ей знать-то? Ей просто сказали, что теперь нужно много времени проводить с Лейлой-ханым. Она головой помотала, а Лейла говорит:

— Потому что ты очень миленькая. Если ты будешь здесь, мне станет… легче. Я не против, чтобы ты иногда приводила подружку, но Рустэм-бей вряд ли ей заплатит. — Она рассмеялась и добавила: — Даже из доброго мужчины лишнего не вытянешь.

Пока Филотея была в служанках, ей ничего особо делать не приходилось. Они с Лейлой ходили в баню по женским дням и потом еле выползали, распаренные, намятые, сияющие, как лампы. Хорошо в бане! Нашей баньке было лет пятьсот, она походила на крохотную мечеть — белые стены, купол и все такое. Войдешь, обольешься водичкой из медного таза, а потом сидишь в парной, потеешь и ждешь своей очереди к банщицам, чтоб тебя оттерли и намяли. Говорят, в старину банщиками служили евнухи-эфиопы, чернокожие страшилища. Как сейчас помню, банщицы нальют в муслиновый мешок мыльного раствору с оливковым маслом и колотят им, пока пена не взобьется, а потом трут тебя мешком вверх-вниз. Ой, приятно! А потом тебя скребут жесткой рукавицей. Не поверишь, сколько отшелушивается грязной кожи! Славное местечко: бабоньки сидят голышом, пыхтят от жара, отдуваются, хохочут и сплетничают, зная, что ничей муж не посмеет войти и потребовать обеда. Я тебе еще скажу: старухи нарочно ходили в баню приглядеть красивых девушек в жены сыновьям. Не смейся! Правду говорю! Смотрели, чтоб груди и ляжки были округлые, чтоб сами пухленькие, чтоб бедра широкие — детишек рожать. Старухи сразу понимали, что за девушка перед ними, потому как человек лучше всего распознается голым в бане. Вот тебе еще по секрету: ежели девице нравился какой-то парень, она охаживала его матушку в бане. И я даже знаю, бывали случаи, когда все слаживалось за милую душу.

Ну вот, Лейла и Филотея ходили в баню, и хотя некоторые женщины с Лейлой не разговаривали, считая ее шлюхой, она не обращала на это внимания и не обижалась, ей и с девочкой было весело.

Что-то я забыла, о чем рассказываю… Ах да, как быть красивой. Вот как-то раз мы все вернулись из бани, сияющие и душистые от розовой воды, чувствуем себя на вершине мира. Сидим у Лейлы в комнате, и она, расчесывая Филотее спутанные волосы, вдруг спрашивает:

— Как по-вашему, я красивая?

Вопрос странный, но Филотея с ходу отвечает:

— Да.

— Вправду красивая?

— Вправду, вправду, вправду! — говорит Филотея, сидя у Лейлы на коленях.

Понимаешь, они любили друг друга, я точно знаю, а если кого-то любишь, то и некрасивый человек кажется красивым. Тут Лейла наклоняется и шепчет:

— Я открою вам один секрет.

Она прикладывает палец к губам и делает таинственное лицо.

— Какой, какой, какой? — егозит Филотея. — Какой секрет?

— Обещай, что никому не скажешь.

— Обещаю!

Лейла смотрит на меня:

— А ты обещаешь?

— Да, — говорю.

— Поклянитесь бородой Пророка и подолом Богородицы.

— Клянемся!

— Ну ладно. Вот мой секрет: я вовсе не красивая.

Лейла искоса смотрит на нас и ждет, что мы скажем. А мы просто сидим, разинув рты, потому что это неправда. Но все-таки готовы поверить, ведь это она так сказала, но не понимаем, как же так? Детям что ни скажи, они все всерьез воспримут.

— А вот моя главная тайна: секрет красоты в том, чтобы заставить людей поверить, будто ты красива. Если поверишь сама, это становится правдой. — Она видит, что мы не понимаем, и слегка улыбается. — Я расскажу вам, как быть красивой женщиной… Прежде всего, красавица — это работа. Например, мужчина может быть крестьянином, аптекарем или солдатом. Женщина — матерью, служанкой или еще кем. А можно быть красавицей. Даже если над красотой приходится трудиться, это лучше, чем просто работать, потому что рано или поздно всегда получаешь, чего хочешь. Это как деньги, только веселее, потому что работа — труд, а красота — игра… И красота — больше, чем деньги. Это оружие. А зачем оружие? Чтоб добывать, чего хочется. Когда красивая женщина улыбается мужчине, для него это подарок, награда, мужчину можно сделать на весь день счастливым. А если красавица нахмурилась, для мужчины это как нож в сердце. Можно заставить его целый день страдать. Вот какая это сила! Вот где удовольствие! Мужчина становится богом или червем от одного твоего взгляда. Это правда! И вот еще что…

Лейла что-то шепчет Филотее на ухо, они обе взглядывают на меня и хихикают. Я потом спрашивала Филотею, что Лейла ей говорила, но Филотея не захотела рассказывать. Я приставала с расспросами, пока мы все не покинули Анатолию, но подруга так и не сказала, и я до сих пор не знаю, в чем там было дело.

— Тебе лучше не знать, честно, — отвечала Филотея. — И потом, это ерунда, было б что важное, я бы, наверное, рассказала, хотя Лейла-ханым взяла с меня обещание не говорить, да и вообще пользы тебе не будет, так что я уж лучше помолчу.

Я ныла и ныла, но это так и осталось загадкой, над которой я по сей день ломаю голову.