Сара, как и обещала, прислала двух головорезов из команды Темплтона, но я ускользнул от них через черный ход и с радостью обнаружил, что она не позаботилась поставить там одного из своих людей. Возможно, она не могла позволить себе отвлекать сотрудников от основной работы ради прогулки на остров. Возможно, у Темплтона были другие грандиозные замыслы. Я остановил такси, водитель которого принимал наличные, и доехал с ним до самых развалин на авеню Йорк. Водитель-вьетнамец никак не соглашался везти меня к мосту Куинсборо дальше Третьей авеню, но я сунул ему пять сотен, и у парня прибавилось храбрости. Он высадил меня на углу Второй авеню и Шестьдесят первой Восточной, дважды перекрестился и умчался обратно, не обращая внимания на рытвины и выбоины в старом асфальте. Я проводил его взглядом и почувствовал себя более одиноким, чем ожидал. Над головой нависло манхэттенское небо цвета грязной пахты, и я ощутил запоздалое сожаление, что не взял с собой пушку, впрочем, ненадолго. Девятимиллиметровый «самсон-Л4», купленный почти четыре года назад в голливудском ломбарде, остался лежать в запертом ящике гостиничного комода. Если меня задержат при пересечении линии баррикад с незарегистрированным оружием, у военной полиции будет лишний повод поиграть в футбол моей головой, пока не придут соответствующие бумаги из Агентства.

Я зашагал на север, и серо-голубой снег громко заскрипел под ботинками. Поднятый воротник куртки немного защищал от ветра, свободно разгуливающего между пустыми выгоревшими зданиями. По Шестьдесят третьей не спеша проехал патруль. Мне повезло. Такое иногда случалось и раньше.

— Хорошо, но что именно вы надеялись отыскать на острове? — спросил меня Буддадев Кришнамурти, когда собирал материалы для второй книги о техношаманизме и постгуманоидах острова Рузвельта, за которую впоследствии получил Пулитцеровскую премию.

— Недостающие кусочки мозаики, наверно, — ответил я. — Я просто следую своему чутью. Во время контакта всплыла эта девчонка, Мийаки.

— Но разве отправляться туда одному не было слишком опасно? Раз уж вы так ненавидели Темплтона и Агентство, зачем было рисковать своей головой?

— Старые привычки, — сказал я, прихлебывая текилу и стараясь вспомнить, сколько времени ушло на то, чтобы обойти сторожевые посты и выбраться на мост. — Старые привычки и дурные сны, — добавил я. — Но я никогда не утверждал, что отправился туда ради Агентства.

Я понимал, что рассказываю ему больше, чем собирался. Но вряд ли это имело значение. Ни одно мое интервью не могло пройти через цензуру и попасть в печать.

Я старался идти по бульвару в центре улицы, за исключением тех случаев, когда приходилось обходить проржавевшие и закопченные остатки разбитых автомобилей и полицейских мотоциклов. Внизу под мостом неторопливо переливалась всеми цветами радуги и тускло блестела под облачным февральским небом маслянистая поверхность Западного канала. Резкий ветер сиреной завывал в опорах и объявлял о моем приближении любому, кто хотел об этом услышать. Каждое мгновение я ожидал грохота лопастей патрульного вертолета, или приближающегося топота полицейских, или свиста пули из снайперской винтовки. Возможно, я даже хотел этого.

На середине моста, в том самом месте, которое было указано во время контакта, я нашел ступеньки, ведущие вниз, на остров. Я посмотрел на часы. До полудня оставалось пять минут.

— Не расскажете ли вы мне о своих снах, мистер Пайн? — спросил Кришнамурти после того, как заказал мне еще пива и порцию текилы. Его голос стал шелковым и обволакивающим, он расслаблял и убеждал ослабить защиту, чтобы за короткое время Кришнамурти мог заглянуть в потаенные уголки моей души и вытянуть все отвратительные секреты. — Я слышал, в прошлом чистильщики испытывали большие затруднения из-за кошмаров, пока не вошли в обиход новейшие лекарства для поддержания нервной системы. С тех пор количество самоубийств уменьшилось почти на пятьдесят процентов. Вам об этом известно, мистер Пайн?

— Нет, — ответил я. — Наверно, я пропустил это сообщение. В последнее время я выпал из потока.

— Вы счастливый человек, — заявил он. — Вам надлежит бережно относиться к подаркам судьбы. Со временем вы сможете объединить их в одно целое. Надо относиться к этому благоразумно.

Кажется, после этого я послал его подальше. Точно знаю, что не рассказывал о своих снах.

— Дит, что ты видишь там, внизу? Мои сенсоры немного сбились, — раздался голос Сары, и тогда, во сне, до вживления в мой череп серебряной микросхемы, я сделал еще один шаг к краю глубокой расщелины, промытой в подводной горной гряде горячей водой, извергаемой термоканалами. Белая струя соленого пара высоко поднялась в разреженной атмосфере Европы, стерла линию горизонта и врезалась в черноту космоса. Я не хотел снова смотреть вниз. Я проделывал это много раз и всегда видел одно и то же. Мне пришлось напомнить самому себе, что никто, ни одно человеческое существо еще не побывало на поверхности Европы, что это был только сон. Дерьмо. Слушайте меня. Это только сон. Этого не может быть наяву.

— У тебя в порядке связь? — спросила Сара. — Ты слышишь меня?

Я не ответил ей. У меня слишком пересохло во рту, чтобы говорить, язык окостенел от страха и сомнений и от пересушенного воздуха, циркулирующего в шлеме гермокостюма.

— Дит, ты все записываешь?

«Ты веришь в грех, Дит?»

Сара опускает свою чашку с кофе и смотрит на меня с другой стороны комнаты нашей квартирки в Кахуэнга. Ее глаза — это все еще ее глаза, и они полны нетерпения и тайны. Она тянется за сигаретой, и мне хочется, чтобы это было не во сне, чтобы я мог к ней вернуться и начать все сначала. В Лос-Анджелесе наступило солнечное утро, на Саре нет ничего, кроме нижнего белья, а я свернулся калачиком на нагретых ее телом простынях. Вернуться назад и сказать другие слова. Изменить каждый проклятый день между «тогда» и «сейчас».

— Они ждут от меня решения завтра утром, — говорит она и прикуривает сигарету. Легкий дымок закрывает ее лицо вуалью.

— Скажи, что тебе нужно еще немного времени на размышление, — отвечаю я. — Скажи, что ты должна хорошенько подумать.

— Это чертово Агентство. У них нельзя просить времени. У них ничего нельзя просить.

— Сара, я не понимаю, что ты хочешь от меня услышать.

— Это все, к чему я всегда стремилась, — говорит она и стряхивает пепел в пустую жестянку из-под лимонада.

Я сделал еще шаг к пропасти, страстно желая, чтобы все это закончилось, и я проснулся. Если бы сон закончился, мне не надо было бы туда смотреть. Если бы я смог проснуться, меня ждала бы бутылка шотландского, или бурбона, или текилы, чего угодно, лишь бы смыть сухость во рту. За моей спиной поднимется Солнце — далекое и бледное, затерявшееся среди других звезд, в наушниках что-то гудит и потрескивает.

— Если это то, чего ты хотела, так бери его, — говорю я, как говорю всегда в таких случаях, и эти слова я не могу взять обратно. — Я не собираюсь стоять на твоем пути.

Я понимаю, что Сара совсем не это хотела услышать. Конец. Занавес падает, и все кланяются. На следующий день, в среду, я отвожу ее в аэропорт Лос-Анджелеса, и в 4.15 Сара отправляется в округ Колумбия.

Мы еще более одиноки, чем раньше.

В ночь самоубийства Ронни написала на стене своей комнаты в Ла Каса эти шесть слов собственной кровью.