Камю задумался над услышанным, вынужденный переосмыслить само представление об устройстве вселенной. Наконец он решился на вопрос, да и тот вышел оборванным:

— И в этом мультиверсуме правит?..

— Никто. Мультиверсум ко всем нам благосклонно безразличен. Что делает наши собственные поступки еще более весомыми и восхитительными, не правда ли?

— Именно так я всегда и думал, — кивнул Камю, — но понял это лишь сейчас.

— Ну разумеется.

— Но не могли бы вы хоть намекнуть на возможные последствия? Мол, если я поступлю так-то, мой мир процветет, а если наоборот — провалится в тартарары?

Незнакомец издал раскатистый смешок:

— Я что, похож на пророка? Могу сказать одно, Альбер: в обоих случаях перемены неизбежны.

Камю с минуту поразмышлял над этим неудовлетворительным ответом, прежде чем поинтересоваться:

— У вас найдется для меня что-нибудь, если я решусь принять этот вызов?

— Естественно.

Из-под своей дырявой накидки незнакомец извлек странный пистолет, какого Камю никогда не приходилось видеть.

— Действует он очень просто. Надо нажать на этот рычажок, и всё.

— Теперь я должен побыть один, — произнес Камю, взяв пистолет.

— Отлично вас понимаю. Такие поступки подготавливаются в безмолвии сердца, подобно произведениям искусства.

Незнакомец поднялся, будто собираясь уходить. Но в последнее мгновение помедлил, обернулся и достал откуда-то книгу:

— Возьмите еще и это. Удачи вам.

В рассеянном фиолетовом свете, проникавшем на веранду из танцзала, Камю разобрал отпечатанное крупными буквами название: «Миф о Сизифе».

Имя автора он как-то уже угадал.

Когда незнакомец ушел, Камю посидел некоторое время в одиночестве на скамейке. Потом спустился на пляж и зашагал по песку на север с книгой и пистолетом.

В точном соответствии с указаниями он обнаружил среди дюн спящего. Тот лежал на боку, ладони под голову. С грохотом набегавшие на берег волны буравили череп Камю, словно безумная колыбельная. Погруженный в тень иберийский профиль спящего напомнил Альберу о его матери Катерине, хвалившейся испанскими предками; сын унаследовал ее кровь.

Камю пришло в голову, что он спокойно может развернуться и уйти и больше не думать обо всей этой сумасшедшей ночи. Его жизнь потечет по-прежнему, а любые события в окружающем мире произойдут без его, Альбера, вмешательства. Но не будет ли такое бездействие тоже своего рода выбором? У него промелькнула мысль, что выстрелить или не выстрелить — в данном случае по сути одно и то же.

Убийца пошевелился — но не проснулся. Камю крепче стиснул рукоятку пистолета. Каждый нерв в его теле гудел стальной пружиной.

Прошла секунда. Потом другая. И еще секунда. И не было способа их остановить.

В этом рассказе не случайно абсолютно все, от имен второстепенных персонажей до мельчайших подробностей. Да, родившийся в Алжире Камю учился не в парижской Национальной школе управления, а на историко-философском факультете университета Алжира, и открывшийся в студенческие годы туберкулез поставил крест на его карьере. Но его отец Люсьен Камю действительно воевал на Марне (и там погиб). Совершенно реален и профессор Рене-Проспер Блондло (1849–1930), «открывший» в университете Нанси пресловутые N-лучи, которые наделали в 1903 г. немало шума, но вскоре Роберт Вуд, известный американский физик и химик, доказал чисто субъективную природу наблюдавшихся Блондло явлений; эпизод с подменой призмы также имел место — хотя и, разумеется, с ровно противоположным исходом, чем описан у Ди Филиппо. Симона Гиэ, ставшая в рассказе секретаршей Камю, в действительности была его первой женой, актрисой и морфинисткой; поженились они в 1934 г., брак их продолжался меньше года. «Генерал-губернатор» Мерсо — не кто иной, как протагонист «Постороннего»; из этой же повести Камю Ди Филиппо позаимствовал ресторатора Селеста и центральный эпизод убийства спящего в дюнах араба. Существовал и дансинг Падовани, описанный Камю в автобиографическом эссе «Лето в Алжире»: «В Падовани, квартале бедноты, на взморье каждый день открыт дансинг. И в этом огромном ящике, одной стороной выходящем на море, до ночи танцует молодежь. Часто я жду здесь одной особенной минуты. Весь день окна затенены наклонными деревянными щитами. После захода солнца щиты убирают. И зал наполняется странным зеленоватым светом, который отбрасывает двойная раковина моря и неба. Когда сидишь в глубине, подальше от окон, видишь только небо, и по нему опять и опять китайскими тенями проплывают мимо лица танцующих. Порой звучит вальс, и тогда черные профили на зеленом кружат с упорством бумажных силуэтов на патефонной пластинке» (пер. Н. Галь). Ди Филиппо обильно цитирует это эссе — см., в частности, пассажи о ледяном лимонаде, приправленном настоем апельсинового цвета, и родной земле, распахнутой небу, словно рот или рана. Ну а предпоследняя реплика незнакомца — «Такие поступки подготавливаются в безмолвии сердца, подобно произведениям искусства» — это парафраз из «Мифа о Сизифе»: «Самоубийство подготавливается в безмолвии сердца, подобно Великому Деянию алхимиков» (пер. А. Руткевича).

Мы не сразу понимаем, что это человеческое лицо. Щека и бровь багровые, один глаз заплыл. На носу — запекшаяся кровь, на губах — кроваво-черные волдыри, рот заклеен скотчем, который почти сливается с бледной кожей жертвы.

То, что мы видим, поначалу не воспринимается как лицо. Не ожидаешь, что кто-то будет выглядывать из-за водительского сиденья. Что человеческое лицо вообще может быть вот таким.

Итак, сначала мы не понимаем, потом один из нас сообразил, и все мы смотрим.

Для некоторых из нас грузовик уже не здесь, и у нас ноги как будто примерзли к земле от недавно увиденного. Улица напротив книжного магазина пуста, если не считать двух-трех пешеходов. Теснистая улица не вздрагивает под колесами грузового полуприцепа, и его дизельный мотор не будоражит благостный весенний воздух.

В других измерениях грузовик как раз напротив нас или только подъезжает к магазину. Где-то он красный, где-то синий, а в других случаях черный. В том измерении, где девушка смотрит на нас из-за стекла, грузовик бордовый с металлическим отливом, и на дверях кабины белыми буквами выведено: «Барон».

Только в одном измерении девушка высовывает свое разбитое лицо с заклеенным ртом и останавливает на мне взгляд того глаза, что не заплыл. Только там Барон протягивает руку и заталкивает девушку назад. В этом измерении Барон видит меня, но на его крупном лице и в карих глазах ничего не отражается.

Грузовик замедляет ход, и тут обстоятельства складываются так, что тот я, который стоит у магазина, исчезает из нашего сознания.

Нет, я не использовал свои феноменальные способности на благо человечества. Я пользовался ими, чтобы красть интеллектуальную собственность людей, пребывающих в одном времени, и выдавать ее за свою в другом. Используя свое удивительное дарование, я заимствовал песни и рассказы и печатал их под своей фамилией в тысяче других измерений. Я не предупреждал полицию о нападении террористов, пожарах и землетрясениях. Я даже не читаю газет.

Я жил в городе, который одни называют Делавар, другие — Фоллет, третьи — Минго, но всегда в том доме, что на пересечении улиц Уильямс и Рипли. В достаточно просторном доме, перед которым иногда росла сосна, иногда клен, и жил я там скромно, записывая песни, которые слышал по радио в других измерениях, и печатая истории, которые прочитал в каком-нибудь другом времени.