— А в чем дело?

— В общем, слушай. От Рона Вильямса узнали. Он первым выяснил, так что сведения настоящие, а не какая-то лажа от «Борцов за Неприкосновенность».

Большинство обманок от БН, как правило, начиналось именно с таких вступлений, но Майк просто кивнул.

— Миссис Чамлиг не увольняли из Гувер-колледжа. Она до сих пор там подрабатывает, а может, и еще где-нибудь.

— Вот как… А отдел образования об этом знает?

Миссис Чамлиг всегда была такой правильной, и казалось просто невероятным, чтобы инструктор кого-нибудь надула.

— Не знаем. Пока неизвестно. Ума не приложим, почему в Гувере такое допустили. Помнишь ребят из «IВМ», о которых нам все уши прожужжали? Все трое учились у Чамлиг! Но она, похоже, затаилась, как только пошли слухи. Мы думаем, что Чамлиг отказалась от кредитов из-за какого-то скандала… Эй, Майк!

Вильяс остановился на полпути. Пожав плечами, вернул утреннюю запись, сопоставил стиль речи Большого Ящера с манерой разговора Чамлиг…

Снова глянул на близнецов:

— Извините. Вы… вы меня удивили.

— Да мы и сами удивились. В общем, мы с Джерри решили, что сведения пригодятся, если у нас по предмету Чамлиг возникнут проблемы.

— Пожалуй, — согласился Майк, хотя ответ был скорее автоматическим: мысли Мигеля унеслись далеко.

Внезапно Вильяса осенило: есть кое-кто поважнее, чем менеджеры высшего звена. Кое-кто, чья помощь остается надолго.

И это — учителя.

Когда группа журналистов вошла с улицы в ресторан, у меня и в мыслях не было, что это меня они ищут. Я даже не смотрел в их сторону и продолжал возиться в мойке. Да и на что они мне сдались? В последнее время наш ресторанчик на пятнадцать столиков стал весьма популярен: о нем писали в «Таймс», так что среди посетителей в переполненном зале всегда можно было встретить кого-нибудь из знаменитостей. Не знаю, что всех влекло сюда — то ли дорогое меню, состоящее из блюд, приготовленных Антонио исключительно из диких растений, то ли людям просто нравилось, что здесь так мало столиков. Как бы то ни было, для меня день уже был испорчен. У нас появилась новенькая — девица, которую взяли резать салаты, так вот ей приходилось забирать у меня посуду, и она изо всех сил старалась на меня не смотреть. А Персидо и остальные ребята то и дело посылали ее ко мне. Это у них что-то вроде обряда посвящения. Мне такие шуточки никогда не нравились. Уж я-то хорошо знаю, каково это любой женщине — смотреть на меня.

Так я и стоял у раковины, намывая кастрюли из-под паэльи, руки — по локоть в воде желто-оранжевого цвета, как вдруг, ни с того ни с сего, вспыхивает свет, вокруг становится необычно шумно и тесно, маленькое пространство кухни едва вмещает такое количество людей. Я поворачиваюсь к ним, жирная желтая пена капает на пол, и вижу какую-то тетку с микрофоном, с ней несколько типов с переносными видеокамерами, которые прильнули к объективам, чтобы навести резкость. Эта тетка указывает на меня микрофоном и, сияя от счастья, болтает что-то невразумительное громким дикторским голосом. Что-то о какой-то там технологии, о каком-то докторе… И как я себя чувствую?

А чувствую я себя паршиво. У меня нет зеркала, даже для бритья. Оно мне ни к чему. Когда мне хочется увидеть свое лицо, я просто смотрю на кого-нибудь. И получаю прекрасное и четкое отражение того, что получилось в результате минимума работ по восстановлению моего лица в исполнении Общественного Здравоохранения. Не красавец. Вам повезло, если вы не сталкивались со мной темной ночью. Но я привык, ведь мне уже и не вспомнить, как я выглядел до пожара в машине, впрочем… чего уж там — полагаю, это гложет меня до сих пор. Так что гляжу я в объективы камер, а сам думаю о том, что в ближайшие двадцать четыре часа мне не придется включать телевизор, чтобы случайно не наткнуться на программы новостей.

— Итак, Эрик, расскажи, о чем ты думаешь, ведь теперь у тебя снова будет нормальное лицо? Ты взволнован? Сообщил ли тебе доктор Олсон-Бернард, сколько времени это займет — хотя бы приблизительно?

Олсон-Бернард. Наконец-то слова репортерши стали до меня доходить. Это тот самый хлыщ, который работает в больнице университета. В свое время я заполнил у него обычные с виду анкеты для проведения операции по пересадке новой искусственной кожи — какой-то экспериментальной, выращенной вегетативно, или как-то похоже. Там было еще человек тридцать, из них парочка безобразных уродов вроде меня — полагаю, тогда я просто выкинул все из головы. Я и раньше обращался с подобными просьбами, но мне постоянно отказывали, уверяя, что кожный покров поврежден слишком глубоко и восстановлению не подлежит. Но мне все равно хочется.

— Доктор… — говорю я и понимаю, что голос мой звучит так, будто его тоже поджарили.

Ведущая новостей обращается к камере, расплываясь в радостной улыбке, идеальной с точки зрения европейского фенотипа, и начинает нести всякую чушь о докторе и обо мне — бедном и несчастном существе, о том, как добрый доктор собирается вернуть меня к жизни, и все в таком же духе. Я ее уже не слушаю: в ушах стоит гул, множество глаз просто зажали меня в тиски, Ринко, Волосатый, Паук — все те ребята, с которыми я работал каждый день, — пялятся на меня так, будто видят впервые, и все повара туда же, даже Домино (это он меня тискал однажды), и все официантки, мало того, посетители в зале тоже тянут шеи, стараясь разглядеть из-за всех этих спин, что происходит.

— Так что же ты чувствуешь? — Репортерша тычет в меня микрофоном, словно полицейский — жезлом.