— Я… даже и не знаю.

Она разочарована.

В конце концов Антонио не выдерживает и велит мне отправляться домой, чтобы я не мешал людям заниматься делом — готовить блюда и обслуживать посетителей. Чему я очень рад, поскольку от всех этих взглядов лицо мое затвердело, как пластик. Я объявляю Антонио, очень громко, что собираюсь проверить протечку, а сам запрыгиваю в служебный лифт, спускаюсь к заднему входу и незаметно выскальзываю в переулок — просто на тот случай, если журналисты все еще где-то рядом. Идет дождь, и свет от светофоров растекается красными, желтыми и зелеными огоньками по лужам, все вокруг прячутся от дождя — кто под зонтиком, а кто шапку натянул поглубже. Улицы забиты такси и велорикшами, и пока я Добираюсь до станции, мое пластиковое лицо размягчается от холодного дождя, пахнущего Нью-Йорком. И вот я уже на платформе — скучающий охранник скользит взглядом по сканеру и даже не оборачивается в мою сторону, а вагон в кои-то веки почти пустой.

В моей каморке на верхнем этаже в доме без лифта «оживает» компьютер — на экране монитора вспыхивает картинка «срочной почты»: свинцовые пенистые волны бьются о гавайский берег, ветер треплет в клочья пальмы. Это Дэйтарк, кто же еще. И точно — стоит мне сесть перед компьютером и войти в программу, как ее слова строкой бегут по дисплею:

Тут же по всему экрану вспыхивают маленькие фейерверки — это Дэйтарк смеется. Затем она обрушивает на меня видеоряд — я не успеваю убрать изображение и вижу себя, как я жмусь спиной к раковине, озираюсь вокруг, словно бездомный пес, загнанный в угол. Давненько я не видел своего лица, и сейчас, то ли из-за прожекторов на камерах, то ли из-за ракурса, оно выглядит крупнее, чем на самом деле, — плоское, лоснящееся и тошнотворно белое, как оплавившаяся свеча, вместо ушей огрызки, волос нет в помине, там, где должен присутствовать нос, — дырки, и все это скорчено в гримасе. Кусочки курицы с карри, которой Антонио кормил сегодня персонал, подступают к горлу и просятся наружу.

Следует пауза, и на экране серые тучи кружатся над зеркально-спокойным озером, что означает — Дэйтарк задумалась.

А потом Дэйтарк пропадает, рассыпав напоследок лепестки роз, — они летят по темному экрану вниз и остаются лежать там, как выпавший снег. Я понятия не имею, что бы это значило, и — какого черта — с раздражением отключаю экран, скорее из-за того, что мне просто надо выпустить пар, и Дэйтарк тут ни при чем — ведь она единственная, с кем я общаюсь в Сети, и к тому же умеет добывать информацию. И подозреваю, не всегда законно. Однако экран снова вспыхивает, сообщая о «срочной почте» — сомневаюсь, чтобы Дэйтарк вернулась. Так оно и есть. Это официальное письмо из больницы, в которой я проходил собеседование, и, для того чтобы его прочесть, мне приходится сканировать глазную сетчатку.

В письме очень вежливыми — просто туши свет, — заковыристыми выражениями, которыми пользуются все эти умники-юристы, сообщается о том, что меня избрали участником… ну и вся прочая галиматья. Здесь же дается пароль для бесплатного проезда в такси и предлагается загрузить ключ. Я вставляю мини-диск в дисковод, и зажигается сигнал — ключ загружен. В девять часов утра, говорится в письме. Прибыть в приемный покой больницы.

Значит, это правда.

Мне… страшно.

И это глупо, ведь что мне терять, черт побери? Здесь еще целая куча страниц, и для доступа к каждой нужно сканировать сетчатку. Перед глазами мелькают слова, цифры, номера параграфов, пока я не натыкаюсь на предложение: «Вы не можете преследовать меня в судебном порядке», после чего я просто пролистываю страницы, не читая ни строчки, и отправляю их назад. Затем тыркаюсь в парочку соединений с Дэйтарк, но она не отвечает — может, чувствует, что я злюсь, а может, просто занимается своими делами. Еще рано, но мне не хочется загружать книгу, так что я заказываю музыку с одного из периферийных сайтов и слушаю, как кто-то пытается сочетать арабскую лютню и кларнет с зажигательными латиноамериканскими ритмами — не меньше. Ерунда какая-то, но все же это лучше, чем шарахаться от видеоновостей в Сети.

Пароль позволяет мне взять новенькое, блестящее такси, так что я избавлен от необходимости терпеть на себе взгляды рикши в зеркале. Очутившись у входа в больницу, я вставляю диск с ключом в считыватель, и отражение моей сетчатки позволяет мне пройти внутрь, минуя систему сигнализации. Как только за спиной закрывается вторая дверь, под ногами на черном матовом полу зажигается желтая стрелочка. Иди по желтой кирпичной дороге — ладно, я в игре. Стрелочка ведет меня по широкому коридору, мимо других пациентов-зомби, все они, как и я, плетутся, не отрывая глаз от своих стрелочек — лиловых, зеленых или голубых. И вот наконец моя стрелка уходит под широкую деревянную дверь, но, когда мои пальцы касаются ее поверхности, я понимаю, что она не из дерева, а из какого-то другого материала.

Забавно. Но из того немногого, что сохранилось в моей памяти о жизни до… это как я сижу рядом со славным старичком, пока он вырезает что-то из куска дерева. А потом передает предмет мне, и я трогаю шелковистую поверхность — такую теплую и… живую. Полагаю, это было нечто округлое, но все, что я помню, — это улыбка старика, волосы, похожие на комочки белого хлопка, и эта деревяшка на ощупь напоминает бок какого-то зверя. А может, и женщины. Точно не помню.

— Мистер Халси. — Медсестра в приемной окликает меня, приветливо улыбаясь, и это так мило с ее стороны, что я просто теряюсь. Наверное, ей не привыкать к таким, как я. — Вы получили наше письмо. Доктор занят с пациентом, вы не могли бы присесть?

Доктора всегда заняты с пациентами, когда вы приходите к ним на прием, но голос у медсестры мягкий, и неприятное чувство, кольнувшее меня в самом начале, исчезает, и я почти поверил ее улыбке. Так что улыбаюсь ей в ответ, как умею, и беру в руки один из симпатичных наладонников, лежащих рядом с удобными креслами.

В нем представлены несколько различных журналов, какие-то рассказы именитых авторов и даже парочка коротких триллеров со множеством иллюстраций. Это вам не сборник Общественного Здравоохранения. Я листаю все подряд, но именитых я уже читал, а триллеры совсем не страшные. И как раз когда я выключаю текст, дверь отворяется и выходит доктор. Но в прошлый раз со мной беседовал совсем другой человек. Этот дядя очень высокого роста, так что мне, даже стоя, приходится задирать голову. В его внешности ярко выражено смешение многих европейских кровей — каштановые волосы, вытянутое лицо, вздернутый нос. Я всегда обращаю внимание на лица. Забавно. И еще — его не передергивает. Он улыбается. И он смотритна меня. Действительносмотрит. Обычные люди так не делают. Их взгляды соскальзывают с моего лица, как кожаные подметки с ледяной горки. Тем временем он жмет мне руку, и пока я собираю в кучу остатки мозгов, способных соображать, мы уже в его кабинете — стены убраны коврами и гобеленами, и стол здесь из натурального дерева, огромный, как моя кровать. Мне хочется провести по нему рукой, но я сдерживаюсь.

— Вы получили мое письмо. — Его улыбка делается чуть шире. — Быстро читаете.

Я пожимаю плечами:

— А вы не ожидали?

Теперь он пожимает плечами. Моеписьмо. Не «наше», как говорят обычно врачи. Похвально.

— Вы действительно решили подвергнуться процедуре? Поймите, это все еще эксперимент, и хотя нам удавалось восстанавливать участки с глубоким поражением клеток, на самом деле мы еще не… — Он запинается на мгновение.

— Не чинили таких, как я, — заканчиваю я за него. Любезно подсказываю. И вызывающе. Ладно, переживу.

— Да. — Он не сводит с меня глаз — в них только печаль и никакой обиды на мою жалкую дерзость.