Сорок лет спустя N-технология — чрезвычайно развившаяся и безотказно служащая грозным военно-морским, сухопутным и военно-воздушным силам Франции — по-прежнему оставалась французской монополией, фундаментом, на котором зиждилась беспредельно расширяющаяся империя, и предметом зависти всех прочих государств, неустанно тщившихся выведать главный французский секрет, однако до сих пор все до единой попытки шпионажа эффективно пресекались Главным управлением внешней разведки. Ни русской царице, ни британскому политбюро, ни китайскому императору, ни османским пашам, ни американскому президенту так и не удалось обзавестись аналогом французского чудо-оружия. А по мере расширения владений Франции сферы влияния этих держав съеживались.

Все это знал в империи каждый школьник. Но немногие могли, подобно Камю, похвастаться, что их отцы лично наблюдали первое явление устройств, изменивших мир.

Размышления Камю прервал незаметно подошедший к его столику Селест. Деликатно кашлянув, пухлый ресторатор вручил Камю записку.

— Мсье, это вам оставил некий господин. Нижайше прошу прощения, что чуть не забыл передать.

Камю взял сложенный лист бумаги и развернул. Послание было кратким:

Камю будто громом поразило. Откуда мог какой-то посторонний знать язвительное прозвище, которым он именовал себя лишь в потаенных мыслях? Что за немыслимое предложение могло заставить Камю ввязаться в события, от которых зависит судьба мира?

— Как он выглядел, этот тип? — спросил Камю, вновь подозвав к своему столику Селеста.

— Странная птица, — закивал ресторатор, поглаживая усы. — Совершенно лысый, очень тощий, с какими-то закопченными линзами на глазах. Но самое дикое — это его одежда. Если на вашу встречу он явится в таком же наряде, не узнать его будет невозможно. На нем что-то вроде гимнастического трико, скроенного из некоего блестящего материала и закрывающего даже ступни, поверх же — дырявая арабская накидка, такую могли бросить за непригодностью местные бомжи. Сперва я принял его за циркового акробата. Но потом вспомнил, что цирк в город не приезжал.

Камю покрутил в голове услышанное. Нет, это не мог быть никто из его знакомых.

Поблагодарив Селеста, он сложил записку, спрятал ее в карман, расплатился по счету и вернулся в свой кабинет.

Остаток дня прошел в коматозном тумане. Камю осушил бессчетное количество чашек кофе, на автопилоте разбираясь с бумагами, текшими через его стол непрерывным потоком. Но даже слоновья доза кофеина не могла развеять ступора, охватившего Камю после получения записки от незнакомца. Один раз по телеинтеркому прорезался Мерсо. Генерал-губернатор желал удостовериться в том, что его коллега из Французского Конго доставит на праздник всех обещанных туземок в полном составе. Мерсо питал слабость к нубийкам. Камю обещал проверить.

В восемь часов Камю распрощался со своей верной секретаршей (трудоголичка ему под стать) и покинул дворец. Несколько остановок на трамвае, пересадка, еще несколько остановок — и вот перед ним знаменитый Падовани.

Огромный деревянный дансинг на взморье стоял у опушки тамарисковой рощи. Своей открытой, с множеством навесов стороной постройка выходила к морю, и свежий бриз продувал ее из конца в конец. Когда сгущались сумерки, танцзал заливало фиолетовое сияние лучевых светильников с круглыми стеклянными абажурами. (Определенным образом модулированные N-лучи можно было передавать по медным проводам, в точности как электричество.) К Падовани беззаботной рекой стекались парочки и одинокие мужчины и женщины всех сословий. Изнутри доносилась музыка — цыганские напевы, популярные с недавних пор во Франции. Камю подивился было, почему любопытный «джаз», слышанный им на приеме в американском посольстве, так и не прижился нигде в мире за пределами США, но тут же вспомнил райнбековскую тираду о культурной гегемонии Франции; это все объясняло.

Внутри Камю подошел к стойке бара и заказал пастис, а к нему — блюдечко оливок и турецкого гороха. Рассеянно выпивая и закусывая, он размышлял, как ему найти автора записки. Если незнакомец останется в прежнем наряде, он будет резко выделяться из толпы и сразу привлечет внимание. Но едва ли, подозревал Камю, встреча произойдет столь публично.

В течение часа Камю развлекался тем, что изучал танцоров. Их профили опять и опять проплывали мимо с упорством бумажных силуэтов на патефонной пластинке. Вид любой женщины, даже самой что ни на есть дурнушки, кружащейся в объятиях партнера, отдавался в сердце Камю болезненным уколом. На романтическом фронте он не мог похвастать ничем. Его мужские нужды удовлетворяли визиты к безликим портовым шлюхам да недолгие романчики с сослуживицами из департамента.

Наконец терпение Камю истощилось. Он допил третий пастис и вышел пофланировать на веранду, зажатую, будто створками раковины, между небом и морем.

Там его и дожидался посторонний — точно такой, каким его описывал Селест, на скамейке в темном углу для влюбленных парочек.

Голос незнакомца звучал расслабленно и вместе с тем будоражаще. Полуприкрытые глаза его не позволяли судить об эмоциях, однако морщинки в углах губ намекали на ироническую усмешку.

— Ах, друг мой Альбер, а я все гадал, как скоро вы пресытитесь этим парадом тщеславия и почтите меня своим визитом.

Камю подошел к незнакомцу, но садиться рядом не стал.

— Вы меня знаете. Откуда?

— О Альбер, в моих краях вы изрядная знаменитость. Я бы даже сказал — международного масштаба.

— Не издевайтесь надо мной, мсье. Я обычный госслужащий, а не центрфорвард премьер-лиги или кинозвезда.

— А разве я говорил именно об этих занятиях? Сомневаюсь. Нет, ваша известность несколько иного рода.

Камю предпочел не углубляться в этот явно безнадежный вопрос.

— «Ваши края» — это где именно?

— Очень близко и в то же время очень далеко.

— Если не желаете удостоить меня разумным ответом, — раздраженно сказал Камю, — соблаговолите хотя бы держать ваши абсурдные парадоксы при себе. Вы призвали меня сюда, пообещав изменить всю мою жизнь. Признаюсь, ваши слова нашли во мне отклик, поскольку я ощущаю себя в безнадежнейшем тупике. Поэтому будьте так добры озвучить ваше предложение, дабы я мог рассмотреть его.

— Вот это прямота! Вижу, ваша репутация человека, зрящего в самую суть вещей, ничуть не преувеличена. Хорошо, друг мой, слушайте. Если вы спуститесь на пляж и пройдете к северу примерно полкилометра, то обнаружите спящего в дюнах человека. Выглядит он как обычный оборванец-араб, однако на самом деле это испанец и опытный убийца. Он долго добирался сюда из Альхесираса через Марокко и планирует убить вашего императора, когда тот прибудет с визитом. У него хорошие шансы на успех: в своем деле он настоящий талант и к тому же имеет высокопоставленных французских покровителей.

Будто длинное тонкое лезвие пронизало Альберов лоб, разливая в мозгу оцепенение.

— Допустим, все так, как вы говорите. И что же мне, по-вашему, делать? Сообщить в надлежащие органы? А почему бы вам не обратиться к ним самому?

— Да нет, это было бы совершенно неинтересно, — брезгливо махнул элегантной тонкопалой ладонью незнакомец. — Чересчур прямолинейно и откровенно заурядно, на мой вкус. Видите ли, я ценитель случайности, выбора и характера. Тем ближним, которые, на мой взгляд, этого заслуживают, я предоставляю возможность экзистенциальным поведением изменить их собственный мир. Вот и вы такой человек, в переломное время и в переломном месте. Можете гордиться, это редкая привилегия.

Камю попытался мыслить спокойно и рационально. Однако следующие его слова отдавали полным безумием:

— Значит, вы из будущего.

Незнакомец от души расхохотался:

— Почти угадали! Но все же не совсем. Скажем так: я живу в одном с вами арондисмане мультиверсума.