— А ты никогда не предполагала, что и они испытывают к тебе те же чувства?

— Нет, — холодно и твердо отрезала Сара. — Никогда.

— Если эти оболтусы постучат в дверь в шесть утра, клянусь богом, Сара, я их пристрелю.

— Я скажу, чтобы они дожидались тебя в вестибюле.

— Очень предусмотрительно с твоей стороны.

Снова повисла тишина, нарушаемая потрескиванием статических разрядов, и я плотно зажмурил глаза. Головная боль атаковала с новой силой. Подкатила тошнота, и я стал гадать, вырвет меня до или после того, как Сара закончит разговор. Интересно, а киборги блюют? А что увидели на мониторах своих персоналок те агенты, что сидели в салоне черного «шевроле», когда я вошел и дотронулся до края кровати в квартирке на Колумбус-авеню?

— Сара, я вешаю трубку. Я собираюсь поспать.

— Ты трезв.

— Как судья, — прошептал я и посмотрел в окно, стараясь подумать о чем-нибудь кроме тошноты.

В небе над рекой появились яркие огни — красный, белый и зеленый фонари вращались по часовой стрелке; один из больших военных вертолетов, старый «Феникс 6–98» или новейший японский агрегат кружил над Большим Червивым Яблоком. [67]

— Ты паршивый лгун, — сказала Сара.

— Я стараюсь, как могу.

— Не вздумай сломаться, ты — ценное имущество, и Агентство заинтересовано, чтобы таким и оставался.

— Все, я ложусь спать, — заявил я, игнорируя не слишком тщательно замаскированную угрозу в ее словах. В этом для меня не было ничего нового. — И я совершенно серьезно предупреждаю, что пристрелю этих мерзавцев. Не думай, что это шутка. Любого, кто постучит в мою дверь до восьми часов, заруби себе на носу.

— Они будут ждать в вестибюле, пока ты не спустишься.

— Спокойной ночи, Сара.

— Спокойной ночи, мистер Пайн, — ответила она, и через пару секунд из трубки до меня донеслись прерывистые гудки.

Огни за окном исчезли, вертолет, вероятно, уже был где-нибудь над Гарлемом. Я почти успел добежать до туалета, прежде чем меня стошнило.

Если бы я мог отделаться от ощущения, что кто-то заглядывает мне через плечо, когда я пишу эти строки, я больше рассказал бы о своих снах. Эти жестокие кошмары всегда со мной, дергают меня, пытаются вырваться в широкий большой мир, чтобы все до единого ощутили таящуюся в них угрозу. Им уже не хватает места в моем черепе. Моя голова стала для кошмаров тюрьмой, наглухо закрытой тюрьмой… Но ощущение постороннего присутствия не исчезает, и это связано с тем, что я увидел в той квартире.

То существо на кровати.

То существо, из-за которого умер коп, побывавший в Дамаске после израильского фейерверка в сорок мегатонн.

Мой тринадцатый контакт. Он был бы последним, если бы у меня хватило сил остановиться. Если бы Агентство так отчаянно не нуждалось в наемных убийцах.

Едва я прошел через импровизированный фильтр, один из полевых медиков Темплтона, надежно упакованный в свой голубой гермокостюм, проводил меня в ярко освещенную комнату. Одной рукой я прикрывал рот и нос, но густые облака ядовито-желтого дезинфицирующего газа легко просачивались между пальцами и не давали дышать. Глаза защипало, и они начали слезиться, так что трудно было смотреть. Я всегда считал, что эта дрянь пахнет лакрицей, но для каждого она воняет по-своему. Сара как-то сказала, что ей это напоминает запах тлеющей ветоши, а один знакомый парень утверждал, что она пахнет гвоздикой.

— Оно в спальне, — сказал медик бесцветным голосом, звучащим из динамика на костюме. — Похоже, зараза не успела распространиться на другие комнаты. Как прошел перелет из Лос-Анджелеса?

Выброс адреналина в моей крови не очень-то располагал к пустым разговорам и обмену любезностями, так что я не ответил, а он, похоже, и не ждал другого — для медика этот случай был просто очередным рутинным заданием. Клубы желтого дыма сгущались по мере приближения к эпицентру, и я, делая редкие, короткие вздохи, шел за медиком. Дезинфекцию в комнате производили с помощью аппарата, предназначенного для очистки бытовых помещений, но башковитые ребята из команды Темплтона добавили к нему пару устройств собственного изобретения, так что насос вполне справлялся с задачей. Мы миновали кухню, где на столе стояли грязные тарелки, пустые пивные банки и открытый пакет кукурузных хлопьев, по короткому коридору свернули налево к крошечной ванной комнате, где было бы тесно даже крысе, мимо фотографии маяка на скалистом берегу, висящей на стене в металлической рамочке, — что-то помним, что-то забываем, — и оказались перед спальней. Конечно, здесь был и Темплтон, облаченный в оранжевый гермокостюм. Одной рукой он нежно поглаживал рукоятку висящей на бедре «беретты» тридцать восьмого калибра, а другой помахал мне и указал на кровать.

Иногда я глубоководная рыба.

Иногда я дикарь.

— Мы все еще наводили справки и ищем их следы, — сказал Темплтон, снова указывая на кровать, — но я уверен, один из них местный.

Взгляд серых глаз внимательно обшарил мое лицо, а фонарь шлема светил так ярко, что я не видел лица Темплтона в сплошном желтом тумане.

— Я думаю, кто-то из них мог подцепить заразу на трейлер-ной стоянке, скорее всего это была женщина, но несколько недель ничего не происходило. Мы считаем, что толчком послужила вирусная инфекция. Женщина могла простудиться, а любое воспаление всегда было отличным катализатором.

Я вдохнул поглубже и тотчас закашлялся. Потом все же смог набрать воздуха и глянул на потолок.

— Ну же, Дит. Мне надо, чтобы на этот раз ты как следует сосредоточился. Ты ведь не пьян, правда? Фенимор говорил…

— Я не пьян, — ответил я, и это было правдой, — пока. Я не пил целых шесть месяцев, но — какое счастье! — жажде скоро придет конец.

— Это прекрасно! — обрадовался Темплтон. — Это чертовски прекрасно. Как раз это я и надеялся услышать.

Я снова посмотрел на кровать.

— Ну и когда ты мне расскажешь, что в этих двоих такого особенного? — спросил я. — Сара все представила так, будто здание заражено целиком.

— А особенное в них то, Дит, что они еще в сознании. Оба в сознании. Электроэнцефалограмма показывает устойчивые импульсы. Чистые линии альфа, бета и дельта; тета слабее, но медики говорят, что волны отчетливо читаются.

Темплтон продолжал что-то говорить, но я отключился от него и заставил себя внимательно посмотреть на постель.

Иногда я глубоководная рыба.

Левый глаз женщины был не поврежден, широко открыт и блестел от слез. Голубая радужка была яркой, как рождественское утро, и я понял, что глаз смотрит на меня.

— Совершенно очевидно, — сказал Темплтон, наклоняясь над кроватью, — более девяноста процентов организма заражены штаммом Лаэлапса. Одно непонятно, почему их мозги до сих пор не вытекли из ушей.

— Мне понадобится шприц, — пробормотал я совершенно автоматически.

Часть меня еще присутствовала в комнате, говорила и двигалась, часть — готовилась к решительному шагу, поскольку выбраться из этой дыры можно было, только двигаясь вперед. Но лишь самая малая и жестокая частица моего существа не потерялась в глубине этого умоляющего глаза.

— Шприц на двенадцать с половиной, а не ту австралийскую погремушку, которую ты мне подсунул в Бостоне. Я не желаю ощущать абсолютно ничего, кроме этого существа, понял?

— Конечно, — ответил Темплтон, ощерившись, словно хорек.

— Я так и думал. Темп, я не желаю слышать, что происходит в их головах. Ни намеков, ни шепота.

— Дит, ты можешь поступать как тебе угодно.

— Чушь! — огрызнулся я. — Хватит пудрить мне мозги, лучше давай шприц.

Он кивнул медикам, и через несколько минут под действием лекарств я со свистом полетел по черной спиральной трубе, по Дороге Чистильщика, по Лестнице Персефоны, верхом на Белом Быке, — можете называть как угодно, мне все равно. Я начал потеть и в последний раз постарался заставить себя пройти через эту процедуру. Темплтон хлопнул меня по спине, как всегда делал, когда я стоял на краю пропасти, а я молча вознес коротенькую молитву, чтобы его туша сгнила вместе с Агентством. А потом я опустился на колени рядом с кроватью и приступил к работе.