Мои ботинки совсем не оставляют следов на скользком бело-голубом льду. Еще несколько шагов, и я останавливаюсь на краю и спускаюсь на широкую ступеньку, образованную случайно упавшей глыбой. Ступенька выдается над краем пропасти на несколько метров. Постоянно поднимающийся пар сгладил ее края. Со временем глыба под воздействием паров и тепла сорвется со своего места и рухнет вниз, в кипящую бездну. Я набираю в грудь пересушенного затхлого воздуха в своем шлеме и заглядываю в глотку Сакпата.

— Скажи, Дит, какого черта ты надеялся там найти? — спрашивает Ронни. — На что это должно было быть похоже? На маленьких серых человечков, знающих все ответы, только спрашивай? Или нескольких доброжелательных экстремофилов, прильнувших ко дну безжизненного моря?

Я ничего не могу вспомнить. Я пытаюсь, но не могу. Все ночи напролет я лежу без сна и пытаюсь вспомнить.

— Я думаю, это не важно, — говорю я, и Ронни снова начинает плакать.

— Оно поджидало нас, Дит, — всхлипывает она. — Оно таилось во тьме целую вечность и поджидало нас. Оно знало, что рано или поздно мы придем.

На лед рядом со мной встала Сара; она была нагой, и ветер льнул к пластиковой коже.

— Зачем ты снова и снова приходишь сюда? — спросила она. — Что ты надеешься отыскать?

— А зачем ты меня преследуешь?

— Ты отключил все устройства связи. Я не получила от тебя сигнала. Что еще мне оставалось делать?

Я повернулся к ней лицом, спиной к пропасти, но ветер уже разметал ее на части и гнал обрывки по снегу.

Мы еще более одиноки, чем раньше.

А потом я опять оказываюсь в трубе, скольжу по Пути Чистильщика, не испытывая ни трения, ни сопротивления, проношусь высоко над промерзшей луной и жду ослепительного мгновения абсолютной агонии, когда мой разум столкнется с другим разумом. В этот миг он пытается спрятаться и забиться в темноту, но я вытаскиваю его, визжащего, на поверхность и поднимаю к свету. Я слышу жужжание невидимых устройств — это техники по ту сторону от нас пытаются поспеть за мной… за ним…

Я стою на краю глотки Сакпата, где никогда не стоял ни один человек, стою на коленях рядом с кроватью в квартире на Колумбус-авеню, стою в холле аэропорта, прощаясь с Сарой. У меня при себе все инструменты и камеры, они понадобятся позже, когда прекратится спиральный полет, когда я снова напьюсь и не останется ничего, кроме работы.

Когда мне останется только выследить носителя и послать пару пуль в его или ее голову.

Перерезать канат. Развязать затянутый узел.

«Ты веришь в грех, Дит?»

«Это же только вопрос, не пытайся превратить его в нечто большее».

— Ты все записываешь? — снова спрашивает Сара. — Невозможно настроиться на твой сигнал.

Я делаю еще шаг к краю, и пропасть отодвигается от меня на несколько футов. Небо заполнено паром, звездами и бесконечной ночью.

Я направился по Восточному шоссе к Мейн-стрит и шел так быстро, как позволяли снег, покрытый сажей лед и бесчисленные обломки под ногами. Вокруг громоздились каньоны из стали и кирпича, разбитого стекла и обломков серого бетона. После того как федералы навсегда покинули остров Рузвельта и умыли руки, остались только руины и груды мусора. Я почти все время смотрел под ноги, но чувствовал, что они следят за мной, идут следом, спрашивают друг друга: нужно ли меня бояться, или я просто глупец, забредший сюда в поисках смерти. И то и другое могло оказаться правдой. Я еще и сам ни в чем не был уверен. На снегу и замерзшей грязи виднелись следы, и некоторые из них были почти человеческими.

Неподалеку от большого пустыря, бывшего когда-то Блэквелл-парком, я услышал, как над островом пронесся чей-то зов. Звук показался одиноким и испуганным, и я прибавил шагу.

Интересно, пошлет ли Сара за мной спасательную команду, если вместе с Темплтоном решит, что на этот раз я поскользнулся. А может, Темплтон уже считает меня трупом и кусает локти, что не обеспечил надлежащее наблюдение. И как он собирается докладывать о неприятностях тем ублюдкам из Вашингтона? Дорога к северной оконечности острова, где стоял закопченный и изрядно разбитый корпус Кулеровского госпиталя, заняла у меня почти целый час. Подонки из так называемых отрядов милиции генетических анархистов, получающих приказы от экс-кинозвезды, шизофренички, называющей себя Цирцеей Девятнадцатой, утверждали, что их штаб расположен в здании бывшего госпиталя. Когда армия решила предпринять обстрел, Кулеровский госпиталь удостоился большей части боезапаса. Цирцея Девятнадцатая была застрелена снайпером, но, как говорили, у нее нашлось достаточно последователей, чтобы занять освободившееся место.

Под пасмурным февральским небом госпиталь выглядел безжизненным, словно пережил Армагеддон. Я старался не думать о спучах, обо всем том, что мне пришлось увидеть и услышать накануне, о своих мыслях, о неудержимом потоке угроз, обещаний и молитв, который выплеснул на меня тот несчастный, когда я долетел до конца мерцающей спиральной трубы, и мы начали наш танец.

В помещении бывшего госпиталя воняло как в зоопарке — в заброшенном, вымирающем зоопарке, но здесь по крайней мере не было ветра. Лицо и руки у меня онемели от холода. Интересно, как поступит Агентство с чистильщиком, лишившимся пальцев? Выбросит на свалку или снабдит изготовленными в Осаке блестящими новенькими приборами, которые окажутся лучше оригиналов? Может, они прибегнут к той же биомеханической магии, как и в случае с Сарой? Я шел по необъятному холлу первого этажа мимо дверей и дверных проемов, лишенных створок; темных комнат и освещенных залов, наполненных дезориентирующим смешением света и теней, пока не добрался до ряда лифтов. Их двери были раскрыты, а за ними виднелись узкие шахты, заваленные мусором и проржавевшими оборванными тросами. Там я немного постоял, пока пальцы и лицо не стало покалывать горячими иглами, и прислушался к тихому шепоту здания.

— Они просто животные, — заявила вчера Сара.

Они были в той же степени животными, в какой она — ходячим механизмом. Я понимал, что Сара достаточно умна, чтобы знать правду, она была такой даже до того, как ее череп нафаршировали всякими устройствами. Даже если она не хотела признаваться в этом никому, включая себя. Киборги и ститчи были просто противоположными полюсами в одном и том же восстании против плоти — черная пешка и белая пешка — север и юг на одной извилистой постэволюционной дороге. Я и раньше не придавал этому особого значения, и теперь тоже. Но сейчас, когда мое дыхание вырывалось клубами морозного пара, а пальцам медленно возвращалась чувствительность, ее высокомерие раздражало больше, чем обычно. Насколько я мог судить, самое большое, а может, и единственное различие между Сарой и тем, кто ждал меня в расстрелянном госпитале, было то, что люди, стоящие у власти, нашли применение ее виду, а вот ститчи и оборотни были для них источником проблем. Все могло обернуться иначе. И еще не поздно.

Параллельно лифтовой шахте шла лестница, и я поднялся на третий этаж. Я не догадался взять с собой фонарик, так что держался ближе к стене и шел почти вслепую, не раз спотыкаясь о кучи хлама.

На третьем этаже меня ждал ребенок.

— Зачем ты сюда пришел? — отрывисто бросил он и моргнул золотистыми глазами хищной птицы.

На нем не было никакой одежды, зато все тело заросло блестящей желто-коричневой шерстью.

— Кто ты? — спросил я.

— Мантикора сказала, что ты придешь. Она видела тебя на мосту. Что тебе нужно?

— Я ищу девушку по имени Джет.

Ребенок засмеялся, словно залаял, и закатил глаза. Затем он наклонился вперед и пристально уставился на меня, при этом вертикальные зрачки его больших золотистых глаз заметно расширились.

— Здесь нет никаких девушек, мистер, — хихикнул он. — Давно нет. Ты что, сбрендил?