1915 В буйной слепоте Как, в буйной слепоте страстей, Мы то всего вернее губим, Что сердцу нашему милей! Ф. Тютчев Итак, это — сон… Итак, это — сон, моя маленькая, Итак, это — сон, моя милая, Двоим нам приснившийся сон! Полоска засветится аленькая, И греза вспорхнет среброкрылая, Чтоб кануть в дневной небосклон. Но сладостны лики ласкательные, В предутреннем свете дрожащие, С улыбкой склоненные к нам, И звезды, колдуньи мечтательные, В окно потаенно глядящие, Приветствия шепчут мечтам. Так где ж твои губы медлительные? Дай сжать твои плечики детские! Будь близко, ресницы смежив! Пусть вспыхнут лучи ослепительные, Пусть дымно растаю в их блеске я, Но память о сне сохранив! 1912 Москва «Сумрак тихий, сумрак тайный…» Сумрак тихий, сумрак тайный, Друг, давно знакомый мне, Безначальный и бескрайный, Призрак, зыблющий туманы, Вышел в лес и на поляны, Что-то шепчет тишине. Не слова ль молитвы старой, Древней, как сама земля? И опять, под вечной чарой, Стали призрачной химерой Скудный лог, орешник серый, Зашоссейные поля. Давний, вечный сон столетий, В свете звезд, опять возник: И вся жизнь — лишь ветви эти, Мир — клочок росистый луга, Где уста нашли друг друга, Вечность — этот темный миг! Июль 1912 Подольск «Безумие белого утра смотрело в окно…» Безумие белого утра смотрело в окно, И было все странно-возможно и все — все равно. И было так странно касаться, как к тайным мечтам, К прозрачному детскому телу счастливым губам. Но облачный день засветился над далыо лесной, Все стало и ясно, и строго в оправе дневной. Ночные безумные бездны, где все — все равно, Сменило ты, солнце, сменило ты, Бородино! Вот снова стоит император, и грозный призыв Мне слышен на поле кровавом, меж зреющих нив: «Что страсти пред гимном победы, пред зовом Судьбы! Мы все „увлекаемся Роком“, все — Рока рабы!» Свет солнца, даль нив, тень былого! Как странно давно Безумие белого утра смотрело в окно! Июль 1912 Бородино «Это чувство — странно-невозможного…» Это чувство — странно-невозможного, Вдруг обретшего и кровь и плоть, В миг воспоминания тревожного Я стараюсь тщетно побороть! Помнятся, и видятся, и движутся Вымыслы безудержной мечты. Словно перлы сказочные нижутся В ожерелье жуткой красоты! И глазам так больно от слепительной Вспышки перепутанных огней… Но — все было в жизни ли действительной, Иль в игре сновидящих теней? Здесь я — тайн достигший иль обманутый Сладостным предчувствием чудес? И боюсь, чтоб перлов блеск с протянутой Нити, лишь проснусь я, не исчез! Ах, как знак призвания не ложного С неба кинь мне светлую милоть, Ты, виденьям странно-невозможного Даровавшая и кровь и плоть! <1916> «Мне вспомнить страшно, вспомнить стыдно…» Мне вспомнить страшно, вспомнить стыдно Мои безумные слова, — Когда, качаясь серповидно, Тень на стене была жива; Когда клонилось к телу тело, Уста искали влажных уст, И грезе не было предела, А внешний мир был странно-пуст. Я верил, или я не верил? Любил вполне, иль не любил? Но я земное небом мерил И небо для земли забыл! Качались тени. Губы млели. Светилась тела белизна. И там, вкруг сумрачной постели, Была блаженная страна, — Страна, куда должны причалить Все золотые корабли, Где змей желаний сладко жалит И душен аромат земли! И не было ни стен, ни комнат, — Хмель солнца, пьяная трава… О, неужели мысли вспомнят Мои безумные слова! 1912 «Месяц в дымке отуманенной…» Месяц в дымке отуманенной В тусклом небе, словно раненый, Обессиленный лежит. Все огни давно погашены; Издалека голос башенный Что-то грустное гудит. Возвращаюсь вновь под утро я. Вновь Минерва, дева мудрая, Держит, как маяк, копье. Там, где Лар стоит отеческий, Мне гласит гекзаметр греческий: «В мире каждому свое!» Надо улицей пустынною Проходить мне ночью длинною, После вздохов роковых, Чтоб укусы и объятия, Чтоб восторги и проклятия Превратить в бессмертный стих. |
