Однако что-то увлеклась я чтением лекции по мировой истории. Абстрактная неизбежность войны где-то там в будущем отнюдь не мешала простым людям жить сегодняшним днём. Через год после знакомства мы обвенчались и поселились на рю Дишини, арендовав там симпатичный домик. Жан неплохо разбирался в технике, разработал проект скорострельной винтовки и внёс с десяток усовершенствований в уже существовавшие модели. У начальства поэтому был на хорошем счету, и его жалования вполне хватало на относительно безбедное существование. Вскоре после свадьбы я уволилась с работы и заделалась примерной домохозяйкой.

  Тихо-мирно прожили мы до начала Первой Мировой. Жан, который запросто мог остаться в тылу и продолжать спокойно трудиться на благо отчизны, в порыве патриотических чувств записался в добровольцы и ушёл на фронт. И вновь горько раскаялась, что отпустила - и месяца не прошло, как погиб он в битве на Марне. Эх, была бы уже тогда Мастером Духа, всё сложилось бы по-другому...

  Замолчав, Лайта уставилась куда-то вдаль, и глаза её подёрнулись влажной дымкой. Эрик сидел, не шелохнувшись, боясь неосторожным словом задеть за живое.

  Так в одночасье рухнул мир, ставший уже привычным, - погрустневшим голосом продолжала Великий Мастер. - От домика на рю Дишини пришлось отказаться, на оставшееся после похорон и поминок сняла небольшую каморку на окраине и устроилась работать санитаркой в госпиталь. Среди моих коллег больше половины носили чёрные платки вдов; сообща переживать горечь утраты оказалось значительно легче. К тому же согревала душу мысль - пусть те, кого нам удастся спасти и выходить, отомстят за наших мужей. Раненых становилось всё больше, мы буквально изматывались, вкалывая от зари до зари, а заодно проклиная как саму войну, так и её зачинщиков. Кое-кто из выздоравливающих оказывал мне знаки внимания, но принимать их казалось кощунственным по отношению к памяти погибшего супруга. Да и, честно говоря, попросту не было сил! Я даже склонялась к тому, чтобы по окончании безумной мясорубки уйти в монастырь и отречься от всего мирского. К счастью, так и не реализовала своё намерение - наверное, слишком любила жизнь, не решилась окончить её в постах и молитвах.

  Вроде и заполночь уже, а сон как рукой сняло. Скорей всего, кроме Умиротворения, Лайта 'вколола' ему ещё и Бодрость Духа. Или перипетии её жизненного пути и впрямь настолько захватывающие, что никакая усталость не берёт?

  Заметив ёрзанье Эрика, рассказчица предложила сделать небольшой перерыв, после которого они вернулись к альбому.

  -Ещё не разочаровался? Ударилась, мол, в воспоминания

  дел сердечных столетней давности, а где ж тут магия? Погоди немного, всему своё время. Именно в том госпитале мне суждено было сделать первый шаг ей навстречу. В восемнадцатом, незадолго до Версаля, появился в нашем отделении доктор Людовик де Шийом, считавшийся непревзойдённым хирургом - больные чуть не потасовки между собой устраивали за право оперироваться именно у него. Ведь если имелся хоть малейший шанс на благополучный исход, обязательно ставил на ноги. И при том никаких скидок на лица не дала: неважно, кто очередной пациент - потомственный аристократ или рабочий со свинофермы. Что поделаешь, человек не от мира сего. Можешь убедиться сам - вот коллективная фотография персонала нашего госпиталя. Найдёшь меня? Если нет, подскажу - в третьем ряду, четвёртая слева. А среди сидящих на стульях, почти посередине - доктор Людовик.

  Действительно, чем-то напоминает Айболита. Такие сейчас, наверное, только в сказках и остались.

  -Мсье де Шийом поначалу не выделял меня среди остальных. Ну разве что похвалит за усердие - но точно так же и любого другого на моём месте, кто добросовестно относится к своей работе. Как-то я набралась смелости и спросила - в чём секрет его необычайного мастерства? Но доктор Людовик лишь загадочно улыбнулся и отшутился - нужно, мол, лишь чуточку старательности и упорства. Остальное приложится само собой.

  А через пару месяцев после того поступил к нам пациент с очень странным заболеванием. Рассказал, что ковырялся в старинном индейском артефакте, полстолетия назад привезённом дедом из Америки, и внезапно почувствовал лёгкий укол, как от осторожного прикосновения к острию иглы. Вначале не обратил внимания, но вскоре поражённая кисть приобрела синеватый оттенок, онемела и стала холодной на ощупь. Убедившись, что само собой оно не проходит, скорее наоборот, запаниковал и кинулся в ближайшую клинику, которой как раз и оказался наш госпиталь. Чтобы не заразил других неизвестно чем, поместили его в отдельную палату. Дело осложнялось тем, что был вечер воскресенья, из врачей - только дежурный, вколовший сыворотку и прописавший кучу таблеток и микстур - авось поможет. С доктором Людовиком связаться не удалось - мобильников, сам понимаешь, тогда не существовало, а домашний телефон не отвечал. Поскольку из персонала вообще мало кто присутствовал, полное обслуживание больного мне пришлось взять на себя.

  Несмотря на самые современные для того времени препараты, состояние его лишь ухудшалось: вся рука до плеча приобрела синюшный оттенок, а на ощупь - совсем ледяная, как у трупа. Неужели быстротекущая гангрена, вначале думала я, но симптомы очень уж необычные, да и раны никакой не находила, сколько ни осматривала место предполагаемого укола. Пациент, видя, что все усилия даром, впал в депрессию и даже начал писать завещание, неумело карябая левой рукой каракули на бумаге.

  Отчаявшись успокаивать и обнадёживать, я решила встряхнуть размазню - не стоит делать этого! Воспрянь душой! Всё будет хорошо, поправишься обязательно!

  Всплеск эмоций достиг цели: отложив в сторону перо и бумагу, страдалец решил перекусить наспех прихваченной из дома едой, а затем прилёг отдохнуть. Я тихонечко удалилась в комнату медперсонала, попросив, если что, немедленно дёргать верёвочку вызова.

  Усталость тяжёлого рабочего дня быстро дала о себе знать - едва присела на кушетку, тут же вырубилась. Разбуженная лучами утреннего Солнца, подскочила в ужасе - неужели проспала, и пациент умер?

  И лишь влетевши в его палату, смогла перевести дух - тот, вопреки опасениям, чувствовал себя намного лучше, чем накануне. Синева хоть и не исчезла совсем, но значительно уменьшилась, и рука вновь источала теплоту жизни. А вскоре появился и доктор Людовик. Выслушав внимательно историю произошедшего, он отпустил меня домой отдыхать, поблагодарив за сделанное для пациента и успокоив - больше бояться нечего, теперь с ним всё будет в полном порядке.

  И вправду, когда прибыла на ночную смену, палата, в которой он находился, уже пустовала. А ещё через день ко мне домой прибыл посыльный. Вскрыв доставленный им конверт, оторопела - тот был набит ассигнациями, на общую сумму десять тысяч франков. Громадные по тем временам деньги.

  Чуть оправившись от изумления, я отправилась к доктору Людовику, прося подсказать адрес, чтобы вернуть их - принять такой щедрый дар за услугу, которая по сути входила в мои служебные обязанности, душа никак не позволяла. Однако мсье де Шийом уговорил оставить банкноты себе, заверив - господин тот достаточно богат, подобные траты его вовсе не разорят. А поскольку совершенно справедливо почитает именно меня своей спасительницей, то и решил отблагодарить соответственно.

  Но что такого особенного сделала, продолжала я недоумевать. И тогда доктор Людовик попросил меня максимально выразительно прочесть вслух фразу, выглядевшую совершеннейшей абракадаброй. Успев уже привыкнуть к изрядной доли эксцентричности в поступках и высказываниях доктора, я, не выказав удивления, произнесла её. И едва лишь прозвучало последнее слово, как глухо звякнул морской колокол, стоявший на шкафу среди прочих безделушек, закинутых туда за ненадобностью.

  Мсье де Шийом просиял.