Так что я, в отличие от других ребятишек, не видел, как горел мой дом, как насиловали моих сестер и мать, как допрашивали и убивали моего отца. Я сперва даже вообразить себе такого не мог, лишь спустя некоторое время начал догадываться. Моя мама никогда ничего не боялась. В те дни я твердо знал это. А теперь перед моим мысленным взором возникает ее лицо с глазами, полными ужаса, в волосах кровь, а перед ней — канистра с бензином, и я уверен, так оно и было. Todo por mi culpa, todo…

— Más despacio, vos, — сказал мне на ухо Отзынь. «Давай-ка сбавим немного шаг».

Он не хотел, чтобы мы выглядели слишком уж целеустремленными.

Мы добрались до площади. Похоже, что человек пятьсот вышли из домов, чтобы участвовать в procession. Стайка ребятишек в матросках церковно-приходской школы с гарнитурами Bluetooth в ушах и заколками а-ля Хэлло Китти [459] — типичная территория колонизации «Кока-Колы» — толклась возле футболистов в синих спортивных костюмах, а они расхаживали с важным видом, все молодые, под хмельком, задиристые. Мы миновали ряд автоматов и киосков, торгующих roscos и buñuelos. [460]Я купил Марене пакетик empanadas de achiote [461]и взял два себе. На раскладном столике под пластиковым навесом четыре солдата играли в домино. Они подняли на нас глаза. Прыщеватые ребята, явно новобранцы. Их старые замасленные L85A1 [462]стояли рядом пирамидкой. Щелканье костяшек вызвало у меня в памяти образ из детства: отец и дядья сидят за маленьким столиком, передвигая таинственные меченые зубчики, а меня клонит в сон. Вдалеке маячили несколько гринго: немецкие туристы, как я понял, а рядом троица миссионеров-евангелистов. Я не обнаружил ни одного наблюдателя от АР, что, в общем-то, вполне естественно…

Опа. Виноват. Откуда ни возьмись, на нас выскочила свора мормонов. Я боялся, что они могут узнать Лизуарте, но все обошлось. Впрочем, они, возможно, приехали не из белизовского Стейка. Целая армия этих huevos шляется по Латинской Америке в поисках слабовольных, которых отсеивают из стада для дальнейшего интеллектицида.

Ах да, прошу прощения. Huevos. Наверное, нужно объяснить это выражение. Huevos — это яйца во всех смыслах. В Петене [463]мы называем их huevos, потому что они белые, как яйца, и всегда ходят по двое. Конечно, это звучит смешнее, когда вы в течение четырнадцати часов снимаете урожай кофе.

Маленький оркестр начал наигрывать «O Salutaris». [464]Мы повернулись в ту сторону, куда смотрели все остальные, — на север. По крутой улице спускались тринадцать cofradores, залогодержателей, стариков в ярких полосатых костюмах и широких шляпах. Девять старцев несли большие зеленые, украшенные ветками кресты, а четверо, замыкавшие шествие, тащили носилки с фигурой Ансельмо из кукурузного теста. У святого в епископской митре были печальные глаза и зеленая борода лопатой.

Я переступил с ноги на ногу, взглянул на Отзынь. Он тоже уставился на меня. Мы с пол минуты любовались процессией, а потом мой приятель выбрался из толпы и направился на запад. Я последовал за ним, а Марена, Лизуарте и Ана — за мной. Когда мы пересекали третью улицу в жилых кварталах, перед нами прошла группка из четырех женщин киче (киче — это одно из майяских племен, живущих к западу от этого места). Они несли свечи, цветы бугенвиллеи, нераскрытые пачки «Мальборо», а потому нетрудно было догадаться, к кому они направляются. Прежде я не видел его в этом городе, но теперь он, вероятно, здесь. Гм. Я спросил у Марены, остались ли у нее «Кохиба пирамидес». [465]Она сказала, что у нее есть еще пятнадцать штук, и вытащила коробку из рюкзака. Я взял шесть.

— Отлучусь на секундочку, — предупредил я и пустился догонять женщин.

— Пен-Пен, куда вы? — раздался у меня в ухе голос Аны. — Вернитесь.

— Мне нужно сделать одну вещь, — пробормотал я.

— Не разрешается, — сказала она. — Оставайтесь на маршруте.

— Мне нужна всего одна секунда, — прошептал я.

Ана бросилась вперед, чтобы преградить мне путь, но между мной и ею оказался Отзынь, а когда она обежала его, мы уже находились перед открытым фасадом из шлакобетона. Четыре индианки вошли внутрь, встали на колени и поставили свои свечи на пол, где уже горели сотни других. Курандеро [466]сидел снаружи за складным столом. Он показался мне знакомым, но я не помнил его имени, а он меня явно не узнал. Я кивнул ему своей бритой головой. Он подозрительно посмотрел на меня, но кивнул в ответ, мол, проходи.

Я повернулся к Марене.

— Вам это может показаться глупым, — сказал я.

— Нет-нет, — растерянно проговорила она.

Женщины, закончив, вышли. Я направился внутрь, осторожно ступая среди букетов, бутылок и свечей на цементном полу. Марена шагала следом. Здесь стояла маленькая пластмассовая чаша со святой водой, я автоматически макнул в нее руку и смутился — столько лет прошло, а привычки никуда не делись. Марена наклонилась к воде, и в какую-то жуткую секунду мне показалось, что она сейчас сплюнет туда свою резинку.

Махимон [467]находился, как обычно, в святилище, у задней стены рядом с пустым гробом. На нем были солнцезащитные очки, широкополая черная фетровая шляпа, а на шее и плечах болтались десятки жертвенных шарфов и галстуков. Он стал крупнее, чем прежде. По большей части его сооружали из всяких отдельных частей, но этот курандеро взял цельный манекен из витрины магазина, и на женской руке, державшей серебряную ручку посоха, сияли странного оттенка оранжево-красные лакированные ногти. Лицо его, похоже, раскрасили совсем недавно, черные усы отливали глянцем. Ноги у него были широко расставлены, а на коленях стоял поднос с чашей мятых кетцалей, бутылочек «сквирта» и aguadiente. [468]

Я встал на колени и прикоснулся к полу.

— Salud, Caballero Maximón, — сказал я. — Ahora bien, le encuentre bien. [469] — Я встал. — Каждое мгновение, каждый час, каждый год я благодарю тебя, — говорил я по-испански. — И я благодарю святого Ансельмо и курандеро Сан-Кристобаля за то, что принесли тебя сегодня сюда. У меня есть кое-что для тебя — хотел тебя побаловать.

Я снова опустился на колени и положил на полотенце для подношений сигары. Хорошо выдержанные в условиях высокой влажности, они источали явственный пряный аромат, несмотря на то что помещение заполнял довольно едкий дым. Махимон, как всегда, ухмылялся и даже, как мне показалось, кивнул.

Я встал.

— Благодарю тебя, сеньор, — произнес я. — Бог большой, Бог маленький, Бог средний. Есть один побольше и один поменьше, который печется о земле, и наших ногах, и наших руках. Пожалуйста, благослови мою грандезу. Ты считаешь с нами красные семена, черные семена. Ты вместе с нами считаешь камушки и черепа. Ты смотришь с перекрестка на восток и север, на запад и юг. Ты смотришь на нас во время землетрясений. Ты даешь нам ночь, ты даешь нам силу. Все мертвые, которые умерли, учили нас, как почитать тебя, а мы научим новорожденных и еще не родившихся. Такова жизнь. Мы благодарим тебя, Sanita. Извини, что поворачиваюсь к тебе спиной. Salud, дон Махимон.

Я повернулся, вышел, кивнул еще раз курандеро, положил еще пятьсот кетцалей (около шестидесяти пяти долларов) в ящик из-под «галло» рядом с его столом — «на молитву», — и мы вернулись на главную улицу. Ана посмотрела на меня сердито. Береженого Бог бережет, подумал я.

— Это какой-то традиционный католический святой? — спросила Марена.