— Начался дождь, — сказал я.

Еще я отметил, что кто-то зажег палочку сандалового дерева. Потом я понял, что это, вероятно, один из стимов.

— Благовоние, — определил я.

— Верно, — подтвердила Марена.

Звуки, запахи, образы возникали и пропадали. Скрипки играли в соль миноре, прозвучала музыкальная фраза из Второго концерта для фортепьяно Прокофьева. Поплыл аромат корицы, смешался с вонью горящей резины (кто-то воздействует на мои височные доли, подумал я), а потом сладковато пахнуло прелыми листьями или старыми влажными книгами. Я увидел лицо Сильваны. Почувствовал зуд в груди и укол в ребра. Мелькнули лица людей, которых я не помнил, но, вероятно, знал. Появилась моя мать. Она улыбнулась. Медленно выткался пугающий рисунок деревянных волокон на дверях нашей комнаты в доме Одегардов, я всегда воображал, что это какой-то инфернальный козел в галстуке-бабочке. Я вспомнил оранжевый тонковский [406]экскаватор, который откопал на свалке и играл с ним дни напролет. Подумал об одной из первых своих рыбок Glossolepis incisus. Я назвал ее Дженеросо. В один прекрасный день она стала ершистой и агрессивной и убила самцов радужниц, потом всех самок, а после этого умерла сама. Память высвечивала факты, забытые напрочь с момента своего свершения. Странным образом эти кадры словно проматывались назад без соблюдения последовательности, а позднее возвращались, их как бы сначала нарезали, а потом вклеили на новые места и принялись прокручивать заново на моем жестком диске. Я временами чувствовал себя сторонним наблюдателем и почти воспринимал себя другим «я», тем, кто окажется в конце семнадцатого столетия, и тут оставалось лишь надеяться, молиться злобным и одновременно призрачным божествам, чтобы не застрять там навеки. Пусть это буду не я, пусть не я пойду, пусть я останусь здесь, потому что тому, другому «я» назад пути нет.

Может, имеет смысл внести тут кое-какую ясность.

Вы, конечно, знаете, как тот же Кирк или Боунс [407]проходят через телепортатор. Их сначала здесь копируют и разлагают на составные части, а потом информационный луч отправляют в пункт назначения, и посланника там реинтегрируют из местных атомов. И вы начинаете думать: эй, постойте, вовсе не обязательно разбирать на детальки нашего капитана. Почему не опустить этот этап? Ну будут два Кирка, и один из них останется на капитанском мостике. И вообще, кому нужна телепортация, если есть дублирование? Да создайте вы армию Кирков, чтобы на каждом корабле звездного флота было по одному.

В Керровом пространстве использован схожий принцип. Когда я лежал на кушетке с этой штуковиной на голове, меня не расчекрыжили на молекулы, не вышибли сознание и даже не усыпили — изменений произошло не больше, чем если бы меня щелкали фотоаппаратом. Невзирая на все стимы и психотропные аппараты в организме, я находился в полном сознании и даже мыслил относительно ясно. Причем ничего не чувствовал.

Вернее, ничего не ощущало «я», которое осталось здесь после того, как сделали снимок. А вот с фотографией Джеда де Ланды (гораздо менее везучей его версией) творилось то же, что с гипотетическим вторым Кирком, оказавшимся на поверхности планеты перед ромуланами. Этого Джеда, отнюдь не счастливчика, запрут в теле увядающей, покрытой гнойниками старухи. Черт. Вероятно, смерть от оспы — штука довольно неприятная. Может, ей дадут опия. Нет, вряд ли. Тот Джед попал так попал, подумал я. Извини, Другой Джед. Но мы должны это сделать.

Конечно, на промежуточном этапе второй де Ланда будет всего лишь некой схемой, не имеющей возможности осознать себя. Он представлял собой всего лишь код, записанный специальным протоколом, первое П от ППС — протокола передачи сознания, первоначально разработанный для проекта «Когном человека» [408]и в некоторой мере сходный с ассемблером высокого уровня. Поскольку код передавался цифровым способом, можно было сказать, что он представляет собой число — пусть более триллиона, но такое же целое число, как и любое другое.

На протяжении шести часов ЭЭГ-МЭГ-сканер будет снимать трехмерное кино о поведении моего мозга — электрические и химические процессы, запущенные всеми этими вопросами и ответами. Каждый нейрон генерирует характерный для него скачок напряжения, а в результате химических реакций образуются некоторое количество тепла и инфракрасное излучение. Каждый из микропроцессов анализируется программой, выявляющей источник его возникновения, и привязывается к определенному месту. Потом он маркируется и сортируется по местоположению, силе, времени (делает это один из ящиков в коридоре) и интегрируется в математическое пространство, которое накладывает электрофизиологические сигналы на матрицу биохимической и метаболической информации. И наконец все это перекодируется в поток данных. Такой код предположительно должен отображать все, что проходило через мой мозг, мусорный мешок размером с Альпы, — воспоминания, настроения, привычку все подсчитывать и рационализировать, разнообразные и ошибочные представления о себе и все остальное, что создает иллюзию личности, а это, уж вы поверьте мне на слово, не больше чем иллюзия, притом не всегда убедительная. Затем приблизительно двести триллионов бит информации, составляющей мое сознание (мои ай-ди и эго, ну давайте назовем это СОС — Само-О-Сознание), направляются в два хорошо экранированных усилителя сигнала мощностью 2,4 гигагерца (те самые штуковины, что похожи на громкоговорители) и по параллельным оптоволоконным кабелям по коридору и по маленькой черной лестнице наверх — на маленькую трансляционную тарелку на крыше. Эта тарелка передает СОС на межсотовый спутник связи «Спартак» (перепрофилированный благодаря каким-то безумным связям в Пентагоне), а оттуда на ретранслятор около Мехико. А затем по обычным спутникам связи код попадает в сверхвысокоскоростной сверхпроводимый суперколлайдер — новый кольцевой ускоритель, имеющий длину окружности в 14,065 км, находящийся неподалеку от ЦЕРНа [409]на французско-швейцарской границе. Данные записываются на жесткие диски в комплексе коллайдера, где в общей сложности может храниться шесть сотен триллионов бит информации.

Это гораздо меньше, чем общее количество в четыреста квадрильонов бит, которые выйдут из моего мозга за шесть часов. Так, мы, значит, споткнулись на проблеме хранения информации. Вообще-то на всей планете не нашлось бы ресурса для эдакой массы сведений. Для этого понадобились бы винчестеры с памятью более двадцати миллиардов пятисот тысяч гигов. Часть проблемы состояла в том, что информация являлась цифровой, а не аналоговой. Единственным вместилищем, способным воспринять такой объем, был человеческий мозг. А мозг, который нас интересовал, высох несколько веков назад. Поэтому требовалось уловить его в тот момент, когда он все еще работал.

Я уверен, вы знаете, что за последние сто лет, а в особенности за минувшее десятилетие, о путешествиях во времени говорили очень много. Может, это объясняется тем, что люди видят: в конечном счете некоторые стародавние прогнозы научной фантастики сбываются. Получив чудесные компьютеры, космический туризм, хирургических нанороботов, книги, музыку и видео мира, собранные в одном кармане, всю эту немощную искусственную жизнь, панели невидимости, крионику, теледилдонику, [410]светящихся в темноте лабрадудлов, [411]человечество привыкло к мысли, что ученые скоро разгадают, как преодолеть время. Неудивительно, что появилось множество мошенников от науки. Это похоже на алхимию в Средние века. Тогда предлагали: «Дай мне тысячу медных сольдо, и ко Дню святого Долдона я превращу их в золото девяносто девятой пробы». Теперь же обещают: «Еще один миллиард долларов — и ко времени вашего Ай-Пи-О у вас в офисе будет Клеопатра».