Пока что меня постигали разочарования. В ее прогнозах я не видел ничего из ряда вон выходящего. Я спросил: «Где будут мои потомки (детей у меня не было, так что подразумевались будущие поколения рода 2ДЧ) 9 Ночи, 1 Темной Воды, в первый тун пятнадцатого к’атуна, одиннадцатого б’ак’туна? И сколько их там будет?»

Вопрос вполне традиционный, если не считать временного промежутка. Дата приходилась на 1522 год, она наступит через 313 285 дней, когда случится предсказанная в Кодексе катастрофа.

Старуха и бровью не повела. Взяла пять бегунков и разбросала зернышки по полю, быстро их пересчитала и заявила, что в этот день около пятнадцати двадцаток потомков Гарпии снова вернутся «в костные свертки основателей на безречном севере». Это означает Юкатан, подумал я. Другие, около сотни двадцаток, будут «разбросаны по джунглям, которыми зарастут драгоценные города».

Ну что ж, по крайней мере, впечатляет, подумал я. Отлично. А теперь перейдем к серьезным темам.

— Какое солнце будет последним для Города Бритв? — выпалил я.

Она помедлила с ответом, что делала довольно часто. Я сидел молча. Наконец госпожа заговорила.

— Дети, — она имела в виду клиентов, — задавали мне этот вопрос четыреста раз.

Кох рассказала, что на протяжении последнего к’атуна несколько предприимчивых складывателей называли разные даты гибели города. Но эти дни уже прошли, а х’мены либо убежали, либо были убиты. И тем не менее конец уже близок, так полагают лучшие складыватели и их элитная клиентура. Предчувствие охватило всех. Некоторые правящие дома признали этот факт и готовились к миграции.

Повторюсь: сам я не знал, когда город падет. Возможно, этого не знал никто. Археологические данные были довольно неопределенными. А в Нюрнбергском кодексе о гибели Теотиуакана не говорилось, во всяком случае, на тех страницах, которые удалось прочесть. Теперь же, если верить Кох, эта дата не уточнялась ни в одной из известных игр.

— Но разве ты ничего не обнаружила? — спросил я.

— Запись слишком близка к нашим глазам, — сказала госпожа.

Речь шла о нарушении событийного конуса, по выражению Таро, или о проблеме наблюдателя-участника. Невозможно предугадать то, на что ты сам оказываешь влияние. Вовлеченность в ситуацию мешает понять, как она будет развиваться. Ларошфуко называл это «l’aveuglerie de l’oeil qui ne voit pas lui-même» — «слепотой глаза, который не видит сам себя», а Стивен Кинг — «мертвой зоной». Вы, наверное, полагаете, что чем ближе событие во времени, тем проще его предсказать, а чем дальше — тем сложнее. Обычно так оно и есть, но только до определенного момента. А после — все наоборот. Иными словами, очень трудно руководствоваться собственными советами.

— Можешь ли ты, которая надо мной, сыграть на это солнце? — спросил я.

— Это солнце живет в дыму, — сказала Кох.

О черт. Она хочет, чтобы я израсходовал все свои заготовки. Проклятье, я думал, что госпожа проявит больше любопытства. Ее должно интересовать, что я представляю из себя как складыватель, каким образом узнал все, что написано в послании… да много чего. Хорошо. Попытаемся всучить ей что-нибудь.

— Я знаю, что у Города Бритв осталось всего несколько восходов, — сказал я.

— Следующий огонь — последний, — согласилась она. — Так и было с того времени, когда я пришла сюда.

В переводе: «Все как обычно. Есть еще новости?» В общем-то, ответ был не очень вежливым. Наверняка она полагала, что стоит выше этикета…

— Ч’ак сак ла хун Кавак, ка Во, — добавила госпожа. «Не предпринимай ничего 10 Урагана, 2 Жабы».

А подтекст такой: «Не принимай никаких решений в этот день. Оставайся дома и не ищи неприятностей».

Я цокнул «да».

— Хорошо, — кивнула она и встала.

Кох чуть качнулась, проковыляла мимо меня к занавесу из шкур, я услышал, как она отодвигает его.

Я остался один. Прошло сто биений, потом еще четыреста. Она не вернулась.

«Что за фигня? — спрашивал я себя. — Неужели это все? Так вот взяла и ушла? Нет, так тут не поступают. Что это за хрень такая? ЧЭЗХТ?»

Я сидел. Отсчитал еще четыреста биений. Прислушался. Я ни черта не слышал. Как они умудряются устраивать здесь такую тишину? Словно здание окружает стена, отражающая городской гвалт. Никаких потоков воздуха. Дым от факела поднимался к отверстию наверху почти по прямой. Я подождал еще немного.

Черт. Провал. Зачем мы проделали весь этот путь? Неужто 2ДЧ просто пытался избавиться от меня? Сейчас кто-нибудь войдет, накинет мне на шею удавку… Может быть, госпожа Кох не такой уж и супер. Проклятье, ну почему я всегда попадаю на игроков второго состава? Мне ведь нужно было встретиться с кем-нибудь первоклассным. С человеком, который мог бы взять на себя инициативу.

Еще восемь сотен биений. Голова немного кружилась. Какой-то ингредиент в шоколаде вводил меня в странное состояние. Я не знал, как назвать его, но не сомневался: на меня что-то подействовало.

Надо было сказать ей больше. Письмо не привлекло ее внимания. Если подумать, почему 2ДЧ настаивал на такой скрытности? Не хотел, чтобы я слишком впечатлил Кох? Желал пустить ей пыль в глаза, дескать, главные тайны знает лишь он, бакаб? Опасался, что я преисполнюсь чрезмерной самоуверенности? Или независимости?

Но теперь поздно сожалеть об упущенных возможностях.

Не вернуться ли назад, проскользнув по потайному ходу? Да, но его придется искать на ощупь. Лучше просидеть здесь еще пару часов, посмотреть, что будет. Или…

Бля!

Я не считаю себя слишком прозорливым, по крайней мере, в тех областях, которые не могу контролировать, как, скажем, игру. Меня охватила паника, которую усиливали разочарование и досада. Представьте, что вы находитесь ночью в ярко освещенном доме, где нет психогигиенических приспособлений в виде жалюзи на окнах, и проникаетесь уверенностью, что за вами кто-то наблюдает, причем не с самыми дружелюбными намерениями. В общем, я так нервничал, что взял факел из держателя и шмякнул им об пол. Взвился сноп искр. От удара семена воскового мирта, обмакнутого в собачий жир, разлетелись по коврикам (немного увлажненным, как татами) и, зашипев, погасли.

Я сидел в темноте. В отверстии наверху не осталось и следа синевы. Тут слишком короткие сумерки. Нет сумерек в чертогах солнца. Мрак. Посмотри правде в лицо, Джед, старина. Ты проиграл большую игру. Угольки мирта потухали один за другим, словно умирающая галактика.

Я прислушался. Глухо.

И вдруг заметил слабый свет. Прямо перед собой. Я встал на колени, подался вперед, к тому месту, где прежде сидела Кох, и вперился в темноту. Сияние исходило из соседней комнаты — от жаровни со свежими углями, мерцающими за решеткой, кажется, из птичьих перьев. Стена между помещениями представляла собой экран из металлической сетки, наподобие задника в театре. Блестящие чешуйки действовали как двустороннее зеркало. Там кто-то сидел — всего в трех руках от меня. Я начал различать контуры, а потом и формы. Это была молодая женщина в том же одеянии и той же позе, что и старуха.

Я мысленно обратился к ней: «Ты знаешь, что я тебя вижу».

И приказал себе успокоиться. Набрал воздуха в легкие, повел плечами и выдохнул. Женщина не шелохнулась. В неверном свете проступили подробные детали. Правая ее рука была выкрашена черным, я не мог ее отчетливо рассмотреть и сосредоточился на левой — с семью пальцами. Самый маленький, острый, без суставов, как щупальце анемоны, едва ли достигал размеров ружейной пули калибра 0,22. Я перевел взгляд на лицо незнакомки. Лоб и переносица были бледными, вся нижняя часть — черной, граница проходила под левым глазом, над верхней губой и по правой щеке.

— Какие другие имена есть у тебя, который равен мне? — спросила женщина.

Она хрипела не мелодичнее, чем та старуха. Лучше ответить.

— Мое хипбольное имя — Чакал, — сказал я.

— А кто твои другие отцы, другие матери, другие старшие братья, младшие братья? — Поначалу она говорила глуховато, как преждевременно состарившийся человек, но после того как произнесла слово «на’об» — «матери», голос зазвучал ниже, выровнялся, словно она начала молодеть.