— Господь вас благослови, — сказал Линдси.

Прежде чем уйти, мне снова пришлось поломать правую руку, прощаясь со всеми присутствующими. Потом я крадучись прошел по пустым залам. Черт, думал я. Они меня ненавидят. Я выглядел как настоящий papisongo. [367]И говорил как два papisongos. Они голосуют за Сика. Черт, черт, черт.

ВИП-ложа была пуста. Откуда-то из громкоговорителя все еще журчал голос Анны-Марии, рассказывающей о том, что в прежде счастливом и веселом (предположительно) городе Орландо теперь царят смерть и запустение. «Но длительные социальные и экономические последствия… только начинаются», — сообщила она. Я подошел к окну. Ух ты, это место просто хрен знает что. Здесь можно разместить два солт-лейкских космодома и еще останется место для Тадж-Махала и «Пиццы Хат». Линия фуникулера шла вровень с нулевой линией поля, а потому последнее казалось отсюда абсолютно симметричным. Из-за оптической иллюзии представлялось, что этот огромный овал наклонен к тебе. Я хлебнул еще шоколаду, поставил кружку и оперся руками о столешницу, пытаясь успокоиться. ¿Y ahora que? Ну и что теперь?

— Эй, — раздался голос Марены у меня за спиной.

Даже не успев оглянуться, по ее интонации я понял: получилось. Меня взяли, подумал я. Я увижу это. Я там. Я был доисторическим австралопитеком, который в 2001 году поджаривает бедро Заратустры. Я был Марией Кюри, которая, прищурившись, разглядывает малую частичку ярче солнца. Я ощущал себя новым Прометеем. Ах, какое чувство!

Я повернулся. Марена держала вверх оба больших пальца.

Мексиканский Кампече — это желтый город на берегу залива с другой стороны полуострова Юкатан. Калле 59 была узкой раскаленной улочкой, набитой автобусами и пропитанной запахами сточной канавы. Из сооружения, отдаленно напоминающего лавку, неслось то, что теперь называли музыкой ракьяно (а это, на мой взгляд, в основном «Ozomatli» [368]с ритмом четыреста ударов в минуту). Я вошел и купил четыре упаковки по шесть банок тамариндо от «Шасто», [369]пять пакетов de la Rosa malvaviscos, a иначе пастилки, пять больших свечей и пачку сигарет «555», все это в настоящей оберточной бумаге, как в прежние времена. Я вернулся на улицу, пересек ее и открыл маленькую дверь на южной стороне Iglesia de San Francisco. [370]Фасад и большая часть нефа были построены в 1694-м, но церковь недавно перекрасили, наверное, уже в сотый раз, а потому казалось, словно стены покрыты березовой корой. Внутри стоял прохладный каменный свечной запах мирры, и я непроизвольно окунул руку в купель и перекрестил сердце. И надеюсь умереть, [371]подумал я. Меня зовут Иисус, я Сын Господень, вот тебе мой хер — возьми и отсоси. Тишина! Треклятое детство с его воспитанием. Падре Мануда по-прежнему околачивался у алтаря, возился с новой звуковой системой (купленной, должно быть, на наши деньги), но главный усилитель у него находился слишком близко к висящему микрофону, и когда он брал высокую ноту, гулкое эхо вибрировало в розоватых каменных стенах. На меня он не взглянул. Я прошел мимо пары древних монахинь в колпаках и с большими белыми нагрудниками — их осталось только двое из когда-то многочисленной сестринской общины Бедной Кларес. Судя по той информации, что мне удалось собрать, орден за последние несколько сотен лет был почти вытеснен из бизнеса, потому что его апологеты отказывались идти на компромиссы в вопросах послабления аскетических правил. Эти дамы отличались большой стойкостью, всю жизнь проводили в молчании, преклоняя колени на каменном полу, ели одну овсянку и предавались лесбийским утехам. Кроме старушек в храме молились лишь две цоцилианки в шерстяных шарфах, хлопчатобумажных уипилях, [372]удивительно белых с зелеными и красными изображениями жабы и владыки земли. Повседневная одежка. Под сводами летали туда-сюда четыре облезлых голубя.

Я прошагал по нефу ко второму трансепту и остановился перед довольно новым ретабло, [373]изображающим святую Терезу Авильскую, которая, как я, кажется, уже говорил, была патронессой игры жертвоприношения. Еще она покровительствует шахматам и спасает от головной боли, а потому свободного времени у нее, наверное, не бывает. Я нанизал одну из свечей на штырек, зажег ее зажигалкой «зиппо», которую подарил мне Отзынь, а рядом с первой положил четыре других свечи. После этого я направился в правый трансепт и зашел в маленькую боковую часовенку.

Это помещение занимал гроб, покрытый растрескавшейся кремовой краской, на нем лежала крышка со вделанными по сторонам окошками. «El mero ataúd della santísima abadesa Soledad», по формулировке священника, — «подлинный гроб благословенной аббатисы Соледад». Как выяснилось, она являлась кем-то вроде неофициальной местной святой. Ну что ж, нас здесь всего двое… Я присел на корточки, и хотя у меня с монахинями всегда возникали проблемы еще со времен моего пребывания у Сестер милосердия, мне пришлось подавить в себе внутренний позыв встать на колени. Стекло перекосилось за столетия, но через него все еще можно было разглядеть маленькую сморщенную голову, как у пятилетнего ребенка, оплетенную паутиной, с желтой, похожей на тесто для штруделя кожей, натянутой на выступающие серые зубы. Мне хотелось вскочить и убежать, но я победил минутную слабость с помощью старого приема, который у меня называется «фигня все это». Ты просто должен убежденно повторять про себя: «Фигня все это, весь мир дерьмо». Даже к специальному дыханию прибегать не нужно.

Покинув часовенку, я прошел за ограждение алтаря, а потом и за сам алтарь. Нет, я и в самом деле идиот, думал я. Ну ведь не голову же они мне морочат. Зачем им это нужно? В особенности таким сложным способом. И все же уверенность не повредит. Это как бы пробный прогон, подумал я. Контролируемые условия. Ерунда. Нечего бояться. Guarde sus pantalones. [374]

В конце южного трансепта была маленькая стальная дверь, я по-хозяйски открыл ее и оказался в покоях священника. В дальнем конце маячил выход во дворик, там располагалось крыло, которое когда-то служило Convento de la Orden de las Damas Pobres. [375]Этот путь я проделывал мысленно несколько раз. Поднявшись на второй этаж и преодолев восемнадцать маленьких неровных ступенек, я очутился в низком длинном коридоре с пятью дверями на каждой стороне.

Перед кельей номер четыре, ссутулившись, сидел Гргур и тыкал пальцем в клавиатуру военного на вид лэптопа. На нем были тенниска и цвета сероватой морской пены широкие брюки от Ральфа Лорена [376] — ни дать ни взять ассистент менеджера круизной линии. Я махнул ему, он кивнул в ответ и улыбнулся. Я рад, что он с нами, подумал я. От него тут становится светлее. В коридоре здесь и там торчали всякие штуковины, включая два тридцатидюймовых монитора, два ящика, похожие на громкоговорители, четырехфутовый стальной штырь с рукояткой и два приспособления на треногах, напоминающие тарелки обычных радаров, — полые плексигласовые параболические зеркала дюймов тридцати в диаметре, с большими цилиндрическими коробками в пузырьковой пленке для установки микрофонов. Обойдя Гргура, я вошел в крохотную белую комнату. Несмотря на открытое оконце, через которое внутрь налетели мухи, жара тут стояла как в сауне. Обстановка так себе: кушетка, новое дешевое распятие на стене, электрокардиограф и стойка для внутривенных вливаний. Ужас. Опа. Сочетание стойки, кушетки и белых стен вызвало у меня в памяти палату в больнице Святого Кристобаля, где я лежал в шестилетнем возрасте…