Я снова медленно развернулся против часовой стрелки, как отражение ползущей секундной стрелки на «ролексе» Линдси Уоррена. Наступала последняя фаза действия Рулевого, когда начинаешь чувствовать то, что госпожа Кох назвала «другие ветра». Джед-2 пояснил, что она имела в виду нечто вроде стихий или персонифицированных невидимых сил. Что касается меня, то я обычно первым делом реагирую на тепло. Словно разглядываю фотографию в инфракрасном свете, вот только энергия, излучаемая телами, двигателями и землей, имеет оттенок флуоресцирующей коричневой краски и запах рома и красного перца. Потом на картинке проявляются другие изображения — алмазное мерцание солнечных лучей, огибающих землю и возвращающихся к светилу, траурно-темные радиоволны, разносящие терабайты бесполезной информации, микроволны того тона, какой получился бы при смешении оранжевого и пурпурного, хорошо разбавленных серым, а на одной из границ моего расширяющегося пузыря восприятия вращались синие циклоны гамма-лучей, проходящих через мое тело, как дробь из ружья пронзает рой мух. Я слышал, как астероиды со скрежетом несутся к земле и трутся друг о дружку тектонические плиты, ощущал, как накапливается энергия в гранитных часовых пружинах, видел гравитацию (у нее багряный цвет шелковичной ягоды), которая распространяется от земли, собирается пучками в темные звезды и проливается в пустоты мироздания, различал даже контуры черных дыр на фоне потоков межзвездной пыли. Мне стали ведомы и более скромные энергии живых существ, испарения растений, светящиеся зеленью и охрой, оранжевая безжалостность деревьев, удушающих своих соседей, следы феромонов, которые влекут животных, нанизывая их на себя, как бусины на нить. В этом хороводе плясали и волны, излучаемые людьми. Сексуальные желания горели вишневым сигнальным факелом, и его отблески падали на все обитаемые пустоши, словно рябь, расходящаяся по нефтяной луже. Мелькали вспышки оргазмов — мне казалось, я на расстоянии чувствую их вкус, вкус морского ежа. Бело-зеленые искры и дуги страха, пронзающие ландшафт, собирались в шаровые молнии в районе школ, больниц и в зонах боевых действий. Йах (боль или дым боли) поднимался над равниной, как утренний туман над кипящей кровавой росой. У него был лиловато-сине-серый цвет, почти сиреневый, но какой-то неприятный. Он стелился над землей клочьями, пеленами, облаками. У него был тот же привкус, которым, по словам Джеда-2, отличается мясо замученных до смерти животных, та неземная острота, что противоположна корице. Тот смак, который более всего привлекает курильщиков.

Я, кажется, уже говорил, что на чоланском «йах» означает «боль», в смысле «дым боли» или «боль как подношение», «священная боль». Антоним к этому слову — хе’еслах, что можно перевести как «удовольствие» или «счастье», но на самом деле оно носит более нейтральный оттенок — скажем, «отдых» или «покой». Но даже после того, как я простоял долгие часы, вглядываясь в восточный горизонт, йах оставался подобием облачной крыши над ландшафтом, а мгновения хе’еслаха напоминали поросшие травой светло-зеленые горные вершины, то здесь, то там пронзающие тучи. Это даже не поддается сравнению, подумал я. Если взять отдельного человека и просуммировать его мгновения горя, а затем сопоставить с выпавшим на его долю счастьем, то соотношение будет галлон к капле… Мне раньше думалось, что в будущем возможны изменения к лучшему — там не будет войн, люди научатся лечить болезни или хотя бы делать таблетки счастья, а потом усаживаться перед экраном с разрешением в два миллиона пикселей… Но вместо этого я видел, что страдания становятся вездесущими и на всех n-лионных путях возможного развития над пеленой мрака торчат лишь несколько пиков хе’еслаха. По той или иной причине дела шли все хуже и хуже.

Но я все равно старался как можно точнее рассчитать соотношение того и другого. И чем дольше я прикидывал и сравнивал, тем больше чувствовал себя кем-то вроде Марии Кюри, получившей в подарок девять тонн урановой слюдки. Вместо того чтобы извлечь из нее все радиоактивное вещество, я спустя три года после последней переработки раствора получил жалкие крохи — такую малость, что она не была бы и видна, если бы не светилась, как тысяча солнц.

Наконец я сдался.

Нет, это и в самом деле удивительно, подумал я. Если сравнивать, то боль в n ^бляраз сильнее. Любой человек готов отдать часы высочайшего наслаждения (по меньшей мере), лишь бы не корчиться минуту от жестокой боли. У меня из головы не выходила девчушка на видео с рекламы «Милк-дадз» [812] — мордашка скривилась, из глаз текут слезы, а ведь всего несколько мгновений назад она ликовала и веселилась: должно быть, это был лучший день в ее жизни, и вдруг все кончилось. И стоит только представить, что дистанция между горем и радостью стала вечной, непреодолимой, как на ум приходит единственное разумное решение — немедленно уничтожить Вселенную, пришлепнуть ее, потому что она устроена несправедливо и никакое счастье не может оправдать ее существование. Если бы через неделю кто-нибудь научился предотвращать старение и лечить все болезни и в тот же день другой гений изобрел бы холодную сварку, телепортацию и вкуснейшие пончики, которые можно есть, не боясь растолстеть, а после этого наступил бы триллион лет беспробудного счастья, то мир все равно не стоило бы сохранять так долго, потому что пока какой-нибудь малыш льет горькие слезы, ничто не сможет искупить эту горечь. Если вы умеете сопереживать другим, то согласитесь, что эти слезы обесценивают все то хорошее, что есть на свете. В противном случае вы сами должны испытать боль, чтобы понять, о чем речь. А те, кто считает иначе… что ж, может, они и милые люди, но явно не хотят видеть очевидное. Они похожи на группу дошкольников, которых везут мимо стада коров, ребятишки рассуждают о том, какие это замечательные животные, и поедают гамбургеры. Боль можно облегчить, но ее невозможно улучшить, невозможно искупить, невозможно забыть. А самое главное, нельзя допускать, чтобы она повторялась.

Конечно, «сила боли» — пустые слова. Это все равно что сказать «скорость света». Мы говорим о таких понятиях с привычной бравадой, но не очень-то задумываемся над ними. Вот только в отличие от физических теорий здесь для непонимания есть все причины, потому что как только вы начнете понимать, вы тут же сломаетесь. Человек бросается прочь из комнаты и прячется в ванной. И только с помощью грандиозного самообмана можно снова заставить себя вернуться к прежним занятиям.

Так вот, в этом самообольщении была необходимость лишь до определенного момента. Но теперь конец достижим. И мы знаем: вот то, что нужно…

Опа.

Меня пошатывало. Я оторвал взгляд от горизонта и твердо встал на ноги. Да, так лучше.

Черт, я все еще слышал, как вопят нерожденные.

И неудивительно, подумал я. Мы тащим их в этот мир, мы даем им девять тонн вонючего дерьма в одну руку и полграмма светящейся дряни в другую, а потом хотим, чтобы они вели себя так, будто с ними поступили справедливо. Женщины соглашаются делать аборт, если знают, что будущего ребенка ждет мучительная смерть, если у плода, скажем, врожденный гиперкератоз, [813]но оставляют тех, кто родится с другими болезнями, обрекая их на жизнь, полную ежедневных страданий.

Дело в том, что вы вовсе не обязаны делать кому-то приятное, в особенности тем, кто еще не родился. Но вы не должны причинять им вред. А наделяя их сознанием, вы определенно им вредите. Возможно, это является одним из множества грязных трюков, с помощью которых самовоспроизводится ДНК, но вовсе не означает, что мы должны вестись на это. Для нас сознание не что иное, как ошибка.

Я сделал глоток «Крузана».

4 Ахау, 8 Темноты, 0.0.0.0.0, 13 августа 3113 года до н. э. древние заключили договор с предками, обязуясь дать им потомство. Потомство, которое будет кормить их, чтить их, помнить их, но самое главное — давать им напиток боли. Хе’еслах — для нас, а йах для курильщиков. Они любят его так же, как знатоки вин любят «О-Брион» урожая сорок седьмого года, как бабочка любит сахарный сироп, как фанаты автомобильных гонок любят столкновения машин.