Хватит, Джед, поторопись.
Эту лестницу построили не для того, чтобы по ней подниматься или спускаться. А для устрашения.
Еще ступень.
Получилось.
Еще одна. Лезь. Отлично. Уф.
Ого. Ni modo. [711]
Давай.
Но вот моя грудь уперлась в острый угол. Я соскользнул назад, колени прижались к подъему ступеньки.
Все, больше не могу. Дайте мне повисеть тут минутку. И как там у нас вообще дела? Я бросил взгляд вверх.
На лестнице в ряд могли поместиться человек двадцать, поэтому мы рассеялись и наступали широким фронтом. Передняя линия с 12 Кайманом во главе находилась всего в трех ступеньках от меня. Спускавшиеся с пирамиды служители храма тыкали в наших кровных парадными пиками, пытаясь скинуть их с лестницы. Но эти Пумы — в основном старики, облаченные в тяжелые праздничные одеяния с гигантскими головными уборами, которые они почему-то не сняли, — не представляли для нас серьезной угрозы. Их процессия растянулась на пять-шесть ступеней (то есть было их человек сто двадцать), а выше лестница оставалась практически пустой до самого теокалли.
12 Кайман пролаял приказ своим командирам, а те передали его кровным. Они медленно перестроились. Лучшие бойцы встали с левой стороны, те, кто послабее, — справа. Потом Кайман выдвинул левый фланг вперед ступеней на восемь, а воины на правой, южной, стороне чуть отступили, и в ходе этого маневра несколько человек заняли позицию посередине. Потом весь строй шагнул на две ступени вперед, прикрывая плечи щитами, врезаясь в расстроенные ряды старейшин Пумы. Кое-кто из них свалился вниз. Лишь мягкие шлепки известили нас о том, что тела долетели до устланной мертвецами площади.
Прозвучал другой приказ. Отряд поднялся еще на две ступени, еще с десяток недругов покатились вниз. Я понял, какой хитрый прием применил 12 Кайман: он построил авангард углом, и кровные в переднем ряду сметали щитами врагов — таким же образом рубанок врезается в дерево, снимая стружку с вершины.
Черт возьми, может, у нас и получится. Еще рывок вверх на две ступеньки.
А что происходит внизу?
Я знал, что оглядываться не следует, но все равно сделал это. И совершил ошибку.
Позади простиралась примерно треть лестницы. Я словно стоял над пропастью и внезапно поддался ее зову, потерял равновесие и начал соскальзывать со ступеней — оставалось отдаться на волю гравитации и… Все сразу станет легко и просто… Нет! Я вцепился своими искусственными ногтями в залитый кровью гипс.
Сверху доносились воинственные крики. Старейшины Пумы отступили к святилищу, они швыряли в нас камни, сталкивали мертвые тела. Запрыгала по ступеням крупная глыба, сбила с ног солдата в передней линии и остановилась рядом со мной. Дьявольщина. Если мы потеряем решимость и начнем откатываться назад, это конец. Тут один человек может определить ход событий. Кровные сомкнулись вокруг своего убитого товарища и опустили щиты. 12 Кайман приказал им развернуть их под углом к югу. Они подчинились, и падающие камни срикошетили. Наш отряд снова стал продвигаться вверх — по две ступеньки зараз, потом по четыре, потом по восемь. Меня, тяжело ступая, обходили воины Ядозуба. Они, наверное, думали, что я ранен. Кто-то наклонился ко мне, хотел помочь встать, но я отвел его руку. Все в порядке, братишка. Просто решил отдохнуть секундочку.
Я оперся лбом о край ступеньки. О-о-о. Только сейчас я заметил, что палица каким-то образом выпала из онемевшей руки. Я с трудом разжал сведенные пальцы и уперся ладонью в теплую поверхность ступеньки. А-а-а, благодать. Еще минутку. Приверженцы Сотрясателя обтекали меня с обеих сторон. Я смотрел на их ножные браслеты из конических ракушек, которые позвякивали, как колокольцы бубна. Куда девался Хун Шок? Где Дерьмо Броненосца? Сейчас я их найду…
Я закрыл глаза. Черт. От рассыпанного порошка у меня в глазах все еще прыгали идиотские пятна психоделического оранжевого цвета а-ля Тимоти Лири. [712]Я несколько раз глубоко вздохнул. В воздухе носился запах горелого жира, этакий аромат с дьявольского барбекю. Я инстинктивно осознавал: здесь место смерти, которое нужно покинуть как можно скорее. Но все же тут можно было дышать — дым сюда не доходил. Тащите к нам живность, подумал я. Амфибии чувствительны. Они могут задохнуться внизу.
На моем запястье сомкнулись чьи-то пальцы. Я с трудом приоткрыл один глаз и поднял голову.
За мной спустились Дерьмо Броненосца и двое кровных Ядозуба. Они подхватили меня под руки и потащили к святилищу. Я пытался им помочь, но мои ноги отказывались служить и только ударялись о ступеньки. Один из Ядозубов держал щит, завернутый во влажную накидку, чтобы защитить меня от жара. А ну, расступись, подумал я. ВИП идет. Мы добрались до площадки клина — плоской пирамиды, которая выступала из мула.
Вдруг я увидел, что на нас, лениво подпрыгивая, словно валун, падающий в подводную расщелину, катится тело убитого Пумы. Дерьмо Броненосца встал в позицию хипболиста, готовящегося к отражению атаки, принял удар на себя и двумя пинками отбросил мертвеца вправо. Отлично сделано, подумал я. Нужно бы найти парню работенку. Но тут меня дернули вверх и вперед.
Должно быть, я даже уснул на несколько секунд. Вы полагаете, нельзя отключиться в разгар сражения? На самом деле это постоянно случается с солдатами. Весь запас адреналина израсходован, и они, истощенные, опираются на свои ружья и начинают храпеть.
Вдруг Дерьмо Броненосца и его спутники отпустили меня.
Какая прохлада! Я открыл глаза.
Стоял я на всех четырех, уставившись в пол, усыпанный серебряными ракушками. В серебре здесь и там мерцали золотые крупицы, а подняв голову, я увидел, что их здесь десятки тысяч — скопления, похожие на громадные волны. Ах вон оно что — это полированный пирит, куски гигантского вогнутого зеркала Пум. Вероятно, они разбили его, чтобы оно не досталось нам.
Я понял, что нам таки удалось задуманное.
Мы на вершине мира. Мамочка.
Если вы верите во все эти разговоры про империю, то поймете, о чем я говорю: сейчас мы находились непосредственно над сердцем, пупком и чревом Вселенной. Четырехдольная пещера под мулом считалась началом всех начал — здесь в конце последнего солнца курильщики держали совет, именно тогда Чесоточный Мальчик прыгнул в огонь и стал солнцем, которое погасло сегодня.
Наконец я поднял голову. Оглянулся.
Меня уложили около храмового крыльца, руках в двадцати к северу от вершины лестницы — это было наиболее безопасное место, защищенное от атак снизу, — и загородили щитами от жара пламени. Хотя день стоял тихий, на этой высоте гулял слабый ветерок. Может, и поживем еще, подумал я. По крайней мере, некоторое время.
Я подполз к краю площадки и посмотрел вниз. Опа. Голова кр у гом. Переместиться из тесного полуподземного мира на эту верхотуру — все равно что перейти из трехмерного пространства в четырехмерное. Внизу лежали внутренние площади и частные дворы, словно пациент на столе, накачанный эфиром, вскрытый, рассеченный, раскрашенный, пластинированный. Слева от меня громадная лестница уходила к площади. Там вокруг костра лежали обугленные тела, а за их черным кольцом, приблизительно в зоне, где температура наверняка составляла около ста сорока градусов, колебалось море голов — приблизительно двенадцать тысяч человек стояли, зажатые между горящей пагодой и высокими стенами. Они находились далеко, и мне понадобилась целая минута, чтобы сфокусировать непослушные глаза. Но когда картина обрела четкость, я увидел, что несчастные пританцовывают, будто на гигантской дискотеке, подпрыгивают и дергаются от страшного жара и боли.
Расскажу об одном случае. Cusanos, черви агавы, считаются деликатесом в Латинской Америке, и как-то раз, когда мне исполнилось года три-четыре, я был в ripio [713]у моей бабушки; она что-то жарила. Я глянул в сковородку — в ней корчились в шипящем жиру какие-то безглазые малютки, они умирали, и я заплакал, закричал, а тио [714]Дженеросо посмеялся надо мной. Конечно, потом я полюбил эту жрачку. Но теперь перед моим мысленным взором мелькнуло то первое воспоминание об этих червячках, когда я, еще не умея толком говорить, почувствовал их муки и проникся глубокой жалостью к ним. Теперь же все, что происходило со мной с того момента по нынешний день и час, казалось мелким и бессмысленным. Единственно важным оставалось то, что эти и другие существа в бессчетных количествах были или будут подвергнуты тотальному уничтожению, а потому всю совокупность творения следует признать ошибкой.
