Внезапно его внимание привлек какой-то красноватый отблеск.

Он попытался вспомнить, была ли красная краска на скейтборде.

На земле опять что-то блеснуло — как будто лунный луч специально пробился сквозь деревья, чтобы указать на этот предмет.

Нет, это был не скейтборд. Но, словно движимый чьей-то невидимой волей, которой он не мог противостоять, Кристоф начал приближаться к этому предмету, чтобы его разглядеть. В нескольких метрах от него хрустнула ветка.

Его сердце сжалось. Дурацкая шуточка двух братцев? Он остановился, прислушался, глянул по сторонам… Никого: никаких красных глаз, горящих в ночи, никаких гримасничающих монстров… Легкий шорох ветки над головой снова заставил его насторожиться, но никто не появился. Может быть, белка?..

Наконец он протянул руку к предмету.

Тот был холодным, твердым и острым. Сидя на корточках, Кристоф его осмотрел. Это оказался осколок зеркала, длинный и острый, как кинжал — им вполне можно было серьезно пораниться, — и… запятнанный чем-то… красным.

Кровь?!

Безумный страх мгновенно наполнил его сердце, и он почувствовал, как шевелятся волосы на затылке.

Мертвый ребенок, найденный в парке… Воспоминание, еще несколько минут назад далекое и смутное, теперь начинало обретать более четкие контуры. У Кристофа перехватило дыхание. Сколько ему было лет тогда? Лет шесть? Он понял, отчего этот парк всегда вызывал у него ощущение какой-то легкой дурноты: почти несколько месяцев после того ужасного события он не мог зайти сюда без мысли о ребенке, найденном где-то здесь под ворохом сухих листьев и умершем от пыток (каких именно, он так и не узнал, но слухи ходили самые жуткие, вплоть до того, что мальчику выкололи глаза и вырезали все внутренности, чтобы продать на органы, как делают с маленькими латиноамериканцами). Втайне Кристоф всегда боялся, когда приходилось искать мяч, улетевший в кусты во время игры в волейбол на одной из лужаек парка, встретить призрака с кровавыми впадинами вместо глаз — разве можно покоиться с миром после такойсмерти?! Не без некоторого мазохистского наслаждения собственным страхом он представлял себе этого маленького покойника, ждущего его в зарослях, — испачканного землей, мертвенно-бледного, с пустыми кровоточащими глазницами, протягивающего руки, чтобы схватить мяч… Кое-что Мансар придумал: рассказанная им история никогда не ходила по городу, не передавалась из уст в уста. Кристоф никогда не слышал ни о призраках детей, появляющихся при полной луне, ни о чем таком… И однако эта история тревожила воображение любого из детей, живущих в Лавилль-Сен-Жур, — хотя никто им ее не рассказывал. Но в их памяти всплывали фигуры собственных родителей, неподвижно застывавшие перед телевизором, как только на экране появлялись те или иные кварталы Лавилля, заголовки газет, которые они замечали на лотках и в киосках по дороге в школу, потрясенные и растерянные лица учителей после разговоров с полицейскими…

Внезапно Кристофа сковал смертельный холод. Ему померещилось, что кто-то стоит у него за спиной.

Бруно? Типьер? Или призрак с пустыми кровавыми глазницами?

Они забрали мои глаза… Ты не мог бы поиграть со мной?

Тишина. Ни малейшего шороха. Даже издалека больше не доносились голоса приятелей… Кристоф подождал еще немного, затем выпрямился, несмотря на боль в правом боку. Внезапно порыв ветра согнул ветви деревьев, на мгновение разорвав пелену тумана. Зашелестели листья, и потом все вернулось на место, как театральная декорация.

Оцепеневший от страха, съежившийся, почти прижавшийся к земле, Кристоф смотрел на сверкающий осколок, который по-прежнему сжимал в руке. Его собственное лицо, искаженное страхом, едва различимое из-за сумрака и тумана, перечеркивала полоска засохшей на зеркале крови.

И тут он понял, что все они ошибались, — потому что тень, стоявшая у него за спиной, не была белой… она была черной, как глухая беззвездная ночь.

Крик раздался несколько минут спустя. Он взлетел над решетчатой оградой, запиравшейся каждый вечер в половине восьмого, миновал острые стальные прутья, разорвал пелену тумана, несколько мгновений неуверенно кружился в воздухе, затем разнесся по пустым и идеально чистым аллеям парка. Он летел от дома к дому, резкий и пронзительный, поскольку принадлежал тринадцатилетнему мальчишке с ломающимся голосом — хотя сейчас тот чувствовал и вел себя как пятилетний ребенок. Крик влетел в ворота «Сент-Экзюпери», пронесся по темным пустым классам, эхом повторился во внутреннем дворе и под сводами старинного монастыря, превращенного в лицей…

Затем он понесся к центру города, скользя, словно серфер, по волнам тумана, свернул на площадь Вашингтона, миновал горгулий, выстроившихся в ряд на фронтоне собора Сен-Мишель, освещенных бледно-оранжевым светом… Он несся по городу, словно гигантский светлячок, трепещущий и торопливый, пересекал пустые улицы, освещенные фонарями, и маленькие темные скверы. Некоторые горожане услышали его — отдаленный и слабый, он проник в их сон, — другие его даже не заметили. Однако это был крик полного и абсолютного ужаса.

Посреди городского парка Бруно Мансар, обезумевший и едва державшийся на ногах, смотрел на освещенное луной тело своего друга, висевшее на прутьях ограды примерно в пяти метрах над землей. Где-то в дальнем уголке его сознания неустанно билась мысль: «Он еще жив! Он еще жив!»— поскольку тело Кристофа конвульсивно содрогалось, он хрипел, и одновременно с этими хрипами из его рта вылетали брызги крови. Бруно кричал во весь голос от ужаса и одновременно от непонимания: как такое могло случиться? Как тело его друга оказалось насаженным на острые прутья? Что произошло? Какая сила смогла забросить Кристофа на пятиметровую ограду? Они вот-вот должны были встретиться, он был уже почти рядом…

И?..

И вот теперь Мансар стоял возле ограды и кричал, кричал, срывая себе голос навсегда и начиная понимать, что он никогда не сможет выбраться из-за этой решетки, что он пленник, который останется здесь навеки — вместе с телом, висящим у него над головой… И, господи боже, где Типьер?

В это время Бастиан увидел во сне экран монитора, по которому бежала непрерывная строка: жюльморохочетстатьвашимдругом; а в глубокой тишине мастерской, где Каролина Моро недавно приступила к рисованию, тонкая красная нить, словно струйка крови, перечеркнула темное облако — темное, как глухая беззвездная ночь…

В это время Бертеги пробормотал во сне: Передышка…Это на мгновение разбудило и очень удивило его жену, потому что ее Кабан никогда не только не разговаривал во сне, но даже не храпел. И в это же время сломался карандаш Сюзи Блэр, которым она собиралась провести линию, соединяющую две планеты на астрологической карте.

Тогда же Одри, смотревшая с террасы дома Рошфоров на развалины замка, в которых что-то слабо светилось, вздрогнула: ее вдруг охватила необъяснимая паника — Если с Давидом что-нибудь случится, я умру…И в тот же момент музыка, звучащая в гостиной у нее за спиной, внезапно смолкла, и в течение нескольких секунд стояла тишина.

И все остальные горожане, уже лежавшие в постелях во власти своих снов и своих кошмаров, зашевелились, заворочались, забормотали… И, все еще пребывая в тумане сновидений, о чем-то зашептали сами себе, ощущая внезапный холод под теплыми одеялами: ведь в глубине души они всегда это знали… Что-то не умерло. Что-то все еще живо.

Сезар замедлил шаг и остановился.

Крик?

Да, похоже на то. И тот, кто кричал, был совсем недалеко. Крик продолжал и продолжал звучать… Можно было подумать, что эту телку — кажется, это был женский голос — заживо режут на части… медленно, очень медленно. В двух шагах отсюда. Где-то в парке, недалеко от их дома…

Несколько минут Сезар стоял неподвижно в полной темноте; фонарик он пока не зажигал, опасаясь, не проснулся ли кто-нибудь в доме. «Кто-нибудь» означало либо его младшую сестру, либо нанятую для нее гувернантку, ирландскую шлюшонку. Родители были на вечеринке, устроенной Рошфорами — точнее, мадам Рошфор: после того как папаша Рошфор разорился, все знали, что настоящая глава семьи — она. Именно она и выкупила прогоревший лицей своего неудачника-мужа.