Острая жалость сдавила Бастиану горло. Он понял, что ошибался: это действительно нарисовала она… его мать.

Чувствуя, как сердце колотится чуть ли не в горле, Бастиан снова развернул картину к стене. Может быть, хватит? — спросил он себя. Но решил, что нет. Он должен узнать истину. Он пойдет до конца.

Быстрым движением он развернул к себе третью картину.

«Пожар», — подумал Бастиан; это первое, что пришло ему на ум. Картина словно плавилась прямо на глазах. Она, как и первая работа, состояла из множества оттенков, но если на первой картине оттенки были голубого цвета, то на этой — красного, желтого и оранжевого. И снова Бастиан поразился жестокой силе материнского таланта, которой до сих пор в нем не подозревал. Как будто ее привычную живопись озарил какой-то неведомый гений — по крайней мере, в свои двенадцать лет он не мог сформулировать это иначе. Языки пламени перед его глазами словно танцевали — хотя, возможно, Каролина Моро рисовала не огонь, а снова облака. Потребовалась какая-то очень необычная техника, чтобы воспламенить облака.

Однако эта картина никак ему не поддавалась: невозможно было угадать то, что скрывалось среди языков пламени. Как будто в них все сгорело. Может быть, это и была идея картины: показать, что раньше здесь было нечто, которое теперь полностью уничтожено и уже никогда не возродится.

Бастиан чувствовал себя немного странно: в его мозгу одна за другой рождались идеи и целые концепции, понимание которых требовало зрелости и опыта. С другой стороны, он еще никогда не чувствовал себя настолько взрослым — причем эта перемена свершилась всего за один день, в течение которого он курил, говорил с умершими во время спиритического сеанса, целовался с девушкой, смог спастись от белых теней и тайком пробрался в мастерскую матери — небольшую деревянную постройку, утопающую в непроглядном тумане Лавилль-Сен-Жур.

Наконец он повернул к стене третью картину. Оставалась четвертая и последняя, стоящая на мольберте. Он уже видел за слегка сползшей тканью черные мазки, не сулившие ничего хорошего…

С тяжелым сердцем Бастиан приблизился к мольберту и осторожно, поскольку краски могли еще до конца не высохнуть, снял закрывавшую его ткань.

Он долго смотрел на эту картину. Сердце у него громко колотилось, во рту пересохло, в горле застрял ком.

Черный цвет не был основным фоном картины, как он ожидал вначале. Черного и белого было поровну — эти краски соединялись, но не смешивались, не создавали переходных серых оттенков (такой четкий контраст наверняка бы удивил Бастиана, если бы другие эмоции не оказались сильнее этого удивления). С первого взгляда он решил, что на картине изображен туман… туман в ночи. Но за его очертаниями, конечно, скрывалось что-то другое… лицо! Точнее, лишь приблизительный набросок лица, исполосованный грубыми красными штрихами, — неслыханная вещь для Каролины Моро, кажется, за всю жизнь не прочертившей ни одной прямой линии! Скорее даже это была… морда, а не лицо, — перекошенная, темная и мертвенно-бледная одновременно, словно древняя актерская маска, раскрывшая рот в немом крике… Лицо без губ, без носа, как будто наклеенное на голый череп… Искаженное ненавистью или болью.

Лицо, которое Бастиан хорошо знал: оно появлялось почти во всех его кошмарах.

Лицо смерти.

Доктор Либерман неподвижно лежал на огромной кровати в просторной комнате, обставленной в стиле хай-тек, посреди хаотического переплетения трубочек, шлангов и электрических проводов. Рядом с кроватью был установлен аппарат искусственного дыхания, издававший мерный, убаюкивающий шорох, а прямо под рукой пациента — какой-то сложный прибор с системой мониторов, на которых мелькали цифры и диаграммы. По крайней мере одна рука Либермана могла немного двигаться — Бертеги увидел, как тот слабым движением стянул с лица маску, открыв мертвенно-бледное лицо с искривленными в застывшей гримасе губами и пергаментной, словно у мумии, кожей.

— Вы ранняя пташка, комиссар, — прошелестел он хриплым, слегка свистящим голосом вместо приветствия. — Последний раз мне звонили из полиции в семь утра, когда нужно было сделать первичный осмотр трупа, но я сомневаюсь, что ваш визит связан с моей бывшей профессией.

— В самом деле, не вполне, — кивнул Бертеги, слегка удивленный таким агрессивным приемом, не соответствующим добродушному виду этого человека.

Как сказал Клеман?.. Бывший судмедэксперт… теперь почти овощ. По словам лейтенанта, доктор Либерман тщательно изучал историю Лавилля и стал настоящим знатоком черной магии. Учитывая состояние, в котором он пребывал сейчас, Бертеги не слишком радовался перспективе встречи, но у комиссара не было другого выбора.

Прошлой ночью ему приснился отвратительный кошмар: мадам Менгиронд, надев наголовный фонарик и взяв в руки топор, с дикими воплями гналась за Дженни по темному городскому парку, а сам он был каким-то образом отгорожен от происходящего и не мог спасти дочь. Потом все смешалось, и Дженни оказалось висящей на решетке парка, а от толпы стоящих рядом зевак медленно отделилась Одиль Ле Гаррек, шепча мертвыми губами: «Совсем как сын Роми Шнайдер…»

В результате Бертеги пришел к заключению, что дело, которое он расследовал, начинает переходить в самую напряженную фазу. Мрачный вид Мэрил, с самого утра казавшейся сильно встревоженной, лишь подтвердил его подозрения. Он уже почти с нетерпением ждал, когда в деле появится еще один труп — на этот раз жертва настоящего, безоговорочного умышленного убийства. Что-то реальное, осязаемое, чтобы можно было наконец обрести под ногами твердую почву и выяснить, кто его настоящий враг. Потому что сейчас у этого врага не было лица, не было облика. И вот, не имея никаких надежных следов, а следовательно, и возможности всерьез надавить на Ле Гаррека, чтобы заставить его выложить все, что тот скрывал, — а именно это дало бы ключ ко всему делу, Бертеги был в этом уверен, — комиссар решил встретиться с доктором Либерманом, как ни угнетала его перспектива беседы о сатанинских ритуалах, вырезанных бычьих сердцах и тенях, одетых в черное.

Слабым кивком бывший судмедэксперт указал ему на кожаное кресло с металлическими подлокотниками, в котором Бертеги уместился с большим трудом: кресло было, конечно, стильное, но совершенно не приспособленное для обычных, иными словами, несовершенных людей.

— Я так понимаю, вас направил ко мне Клеман…

— Он самый. Это один из моих подчиненных.

— Да-да… я был с ним знаком. Очень правильный молодой человек. Итак, чем я могу вам помочь?

Бертеги поерзал в неудобном кресле. Характер его просьбы, окружающая обстановка — огромная, почти пустая комната, куда едва проникал дневной свет, просачиваясь сквозь плотные вертикальные жалюзи, да еще и кресло, — из-за всего этого он чувствовал себя не в своей тарелке.

— Полагаю, это имеет отношение к «делу Талько»? — подбодрил его Либерман.

— Некоторым образом да…

На застывшем лице собеседника появилось подобие улыбки.

— Я так и предполагал. Я вас слушаю.

— Клеман говорил мне, что вы разбираетесь в ритуалах черной магии…

— Не совсем так. Хорошо разбираться можно только в том, что применяешь на практике, комиссар… Изучение — ничто без применения, не правда ли?.. Скажем так: я попытался понять, что со мной произошло.

Бертеги коротко взглянул на лежащую перед ним мумию — невозможно было понять точный смысл последних слов Либермана. Комиссар решил идти к цели напрямик.

— На ферме недалеко от города был убит бык. И у него вырезали сердце. Я хотел бы узнать, есть ли в этом какой-то ритуальный смысл. И еще мне бы хотелось услышать от вас, как проходят… все эти шабаши, черные мессы и прочее в таком духе…

— Это связано с каким-то вашим расследованием, я полагаю?

Бертеги кивнул.

— И убийство быка — это в нем не самое главное?