Опаль зажимала рот обеими руками, сдерживая подступающие рыдания. Она узнала почти всех, и перед ней открылась ужасающая истина, в которой соединилось все: Мадлен Талько, белые тени, собственные кошмары, отъезды родителей «на отдых» и «по делам»… и смерть Кристофа. Все эти разрозненные элементы слились воедино и обрели общий смысл.

На экране монитора появился еще один человек — высокий, отличающийся элегантной, породистой худобой. Опаль узнала его прежде, чем он снял маску. Да, это был ее отец! Волосы у него были более густыми, чем сейчас, и в них еще не серебрилась седина, но глаза были те же, ярко-голубые (фамильная черта Камерленов), и точно так же лихорадочно блестели, как и у остальных, — никогда бы она не могла этого заподозрить в типичном деловом человеке, всегда державшемся с холодной отстраненностью.

Настала очередь рыжеволосой женщины, немного полноватой, — ее матери, какой та была лет двенадцать назад. Опаль совсем не помнила ее в том возрасте и слегка удивилась лишним килограммам — сейчас их не было. Рыжеволосая женщина приблизилась, держа за руку ребенка — мальчика лет пяти, фотография которого с траурной лентой на уголке до сих пор стояла на большом старинном шкафу в холле их дома. Опаль едва могла разглядеть его лицо из-за слез, застилавших ей глаза. Остальные лица тоже стали расплывчатыми — но это было даже к лучшему. Она лишь успела обратить внимание на то, что мальчик не стал пить из чаши, — пусть небольшое, но все же утешение. Его мать — их мать! — лишь начертила ему на лбу крест.

Какой-то шорох за спиной заставил Опаль вскрикнуть. Она резко обернулась.

— Я услышала, как ты стонешь… я подумала, что ты заснула, и тебе приснился кошмар…

Жавотта де Сулак стояла на пороге комнаты, и Опаль поняла, что тетка находилась в комнате уже несколько минут. Ее волосы были заплетены в косицу — видимо, она уже собиралась лечь спать, — бледные вялые руки сложены на груди. Она переводила глаза с племянницы на экран монитора и обратно, и по ее морщинистому лицу со следами пудры, сладковатый запах которой Опаль помнила с детства, сбегали редкие слезинки, терявшиеся в уголках дрожащих губ.

Наконец она прикрыла глаза и произнесла совершенно безжизненным голосом:

— Ну вот… теперь ты знаешь…

На экране тем временем появилось последнее сообщение:

Однажды случится ужасное, и с тех пор уже ничто не будет так, как прежде.

Это было приятно и удивительно — хотя сама по себе постель представлялась Одри совершенно естественным завершением сегодняшнего вечера. Да, это оказалось чудесно и именно так, как она себе представляла: не простое слияние тел почти незнакомых людей, но нежность любовников, встретившихся после долгой разлуки, — на грани вожделения и удовлетворения, терпения и нетерпения. Затем словно огромная волна накрыла их с головой, и она отдалась Николя, как женщина отдается мужчине всей своей жизни. Они наслаждались друг другом с почти животной страстью, грубая энергия которой сначала захватила, а потом опустошила обоих. Когда все кончилось, они долгое время лежали молча, не шевелясь, в блаженном оцепенении, ожидая, пока душа снова вернется в тело, а сознание пробудится.

Одри очнулась первой. Она глубоко вздохнула и, приподнявшись, протянула руку к тумбочке, отыскивая сигареты на ощупь.

— Тебе это не помешает? — спросил она.

В полусумраке комнаты Одри увидела, что Николя улыбается, одновременно потягиваясь, как довольный кот.

— Нет… Пожалуй, с этого дня я даже буду иногда позволять себе сигарету в таких обстоятельствах…

— Сигарета после любви? — улыбнулась Одри.

— Да. И сегодня, кажется, она будет не одна…

Он улыбнулся и провел рукой по ее волосам. Она смотрела на него, думая о том, как это странно — заниматься любовью с писателем, чьи книги ты читала, в чей мир погружалась… искаженный и даже слегка извращенный мир… Может быть, поэтому у нее с самого начала возникло ощущение, что они давно знакомы?

За этой мыслью последовала другая: Николя — второй мужчина, с которым она была близка со времени ее приезда в Лавилль, и третий с тех пор, как у нее забрали Давида. После суда, который отнял у нее сына, она скорее его общества искала, чем общества мужчин. Так или иначе, махинации бывшего мужа настроили ее против всех мужчин в целом: любой из них теперь представлял для нее в лучшем случае угрозу, в худшем — мерзавца, с которым нужно было бороться.

Итак, третий мужчина за последнее время… и второй в Лавилле… Этот подсчет неизбежно вернул ее мысли к Антуану.

Словно догадавшись, о чем она размышляет, Николя спросил:

— Ты мне так и не расскажешь?..

— Про что?

— Про Антуана… У вас действительно… что-то серьезное?

Одри слегка отстранилась. Интересно, подумала она, в нем говорит ревность или просто мужское любопытство? Она вспомнила искаженное от ярости лицо Антуана, когда тот выкрикнул имя своего бывшего школьного приятеля, и остановилась на первом варианте ответа. Она с сожалением подумала, что тень Антуана только что сломала те защитные барьеры, возведенные ими самими, которые отгораживали их от реальности несколько часов. И слегка рассердилась на Николя за то, что тот не сказал ничего более подходящего, пусть даже банального, например: «Это было чудесно…»

— Но ты мне тоже ничего не рассказал…

— О чем?

— О том, что было у тебя с Клеанс Рошфор… помнишь, мы договорились на вечеринке? «Баш на баш».

Теперь он отстранился и слегка приподнялся, отчего ее голова, лежавшая на его предплечье, скатилась на подушку. От неожиданности Одри задела рукой пепельницу и едва ее не опрокинула.

— Клеанс… — задумчиво выдохнул он вместе с клубом дыма.

— Да. Ты так и не вернул мне долг.

Он кивнул и снова подложил руку ей под голову.

— Это продолжалось довольно долго… Между Клеанс, Антуаном и мной. И другими тоже. С некоторыми из них ты встречалась на вечеринке. Я их знаю с шестого класса, но они познакомились друг с другом гораздо раньше. Может быть, еще до школы… У меня был особый случай: моя мать устроилась на работу в «Сент-Экзюпери», и только поэтому меня туда зачислили.

Одри не стала говорить ему о подобных «бонусах» для нынешних учащихся, спонсором которых якобы стала фирма «Гектикон».

— Мы были из разных слоев общества. Клеанс принадлежит к одной из самых знатных и богатых бургундских семей, отец Антуана был известный предприниматель. И другие — Джереми, Дометилль… — Николя на миг замолчал, и Одри поняла, что он хотел назвать и другие фамилии, но все же решил этого не делать, — были из той же публики: «сын таких-то», «дочь такого-то»…

Первое время мне сложно было среди них освоиться. У меня не было друзей, я чувствовал себя не в своей тарелке. А потом случайно познакомился с Клеанс. Именно случайно, потому что мы учились в разных классах — я был на год старше. В медпункте, представь себе.

Одри закрыла глаза, слегка убаюканная его негромким голосом.

— Конечно, я знал, кто она. Ее все знали. Ее нельзя было не заметить… Да ты и сама недавно в этом убедилась — она даже сейчас красива. И ее манера держаться… — Николя снова умолк. — Но все же сейчас она именно женщина, — добавил он после короткой паузы, и Одри поняла, что он имеет в виду: в лице Клеанс Рошфор не оставалось ни малейшего следа свежести, благодаря которой некоторые женщины и после сорока выглядят молодо, несмотря даже на морщины. Но красота Клеанс была холодной, лишенной малейшей живости.

— Мы вместе стояли в очереди и разговорились — так все и началось, — продолжил рассказ Николя. — После этого многое изменилось: меня признали своим… не сразу, конечно, но в конце концов я этого удостоился. Стал одним из избранных — то есть избранников Клеанс Рошфор. Самой красивой, самой богатой…

Со временем я понял, что у всех учеников «Сент-Экзюпери» есть нечто общее. Точнее, у некоторых из них… Такие вещи, о которых я даже не подозревал… Но это ведь одно из свойств тумана, не так ли? Он соединяет между собой людей, которые в других обстоятельствах едва ли даже здоровались бы друг с другом…