Оберти немного склонил голову набок, словно удивленный щенок.

— …хотя вообще-то это и наш промах. (Бертеги взглянул в глаза юного судмедэксперта за стеклами очков, круглых, словно у Гарри Поттера.) В руке покойной была зажата телефонная трубка. Но линия оказалась перерезана.

Оберти, пораженный, застыл на месте. Но под взглядом комиссара его отвисшая челюсть вернулась на место, и он проговорил:

— Хм… не знаю, поможет ли вскрытие установить, кому именно она звонила, но крайне любопытно узнать то, что могла бы сообщить мать Николя Ле Гаррека…

Бастиан вынырнул из сна, словно из глубокого омута — еле переводя дыхание, с колотящимся сердцем. Несколько секунд он непонимающе обводил комнату глазами: высокий потолок с лепным узором в виде приторно-слащавых ангелочков, высокое окно-дверь, сквозь решетчатый переплет которого уже просачивался слабый бледно-серый свет осеннего утра… Когда его взгляд упал на камин, он успокоился: там, где полагалось бы гореть дровам, стояли плетеные корзины с его старыми игрушками: Джи-Ай Джо, Бэтмен и десятки других, которые теперь, когда ему было уже почти двенадцать, больше его не занимали — он отказался от них в пользу игровой приставки и магических карт.

Реальность вступила в свои права: несчастный случай с Жюлем… переезд… Лавилль-Сен-Жур… его комната.

Бастиан вздохнул. Так всегда было после кошмаров: несколько мгновений «зависания» между сном и пробуждением, потом — узнавание.

Он посмотрел на будильник, сделанный в виде разноцветного куба. На циферблате слабо светились цифры 6.35. Бастиан снова опустил голову на подушку и прислушался. Родители, скорее всего, еще спали — будильник у них звенел в 6.50, и до 7 утра никто из семьи Моро не показывал носа из спальни.

Но сейчас Бастиану не хотелось оставаться в постели — ни кровать, ни сама комната больше не казались ему убежищем. И потом, случалось иногда, что рано утром Патош связывался с ним по ICQ. Так что Бастиан мог пообщаться с приятелем в Сети. Это была связь с прежней, счастливой жизнью, и обещание будущей встречи — на рождественских или пасхальных каникулах.

Дрожа, он вылез из постели, натянул свитер поверх пижамы и сунул ноги в шлепанцы. В его спальне пол был паркетный, но в большинстве комнат нового дома — плиточный, и эти ледяные плитки, уместные в каком-нибудь средневековом замке, совершенно, на его взгляд, не подходили для современного жилища, где обитают нормальные живые люди, — особенно если раньше они жили в обычной современной квартире, где привыкли ходить босиком по ковровому покрытию.

Уже на пороге комнаты Бастиан внезапно остановился и замер.

Что-то было не так этим утром.

Пытаясь понять, что именно, он обернулся и оглядел комнату, которая все еще казалась пустой — точнее, была слишком большой, чтобы выглядеть загроможденной. Медленно осмотрел все, что в ней находилось: большую кровать, напоминавшую корабль, совсем новую, купленную недавно на распродаже; комод, привезенный из Парижа и расписанный матерью; постеры на стенах — Зидан на фоне гигантской рекламы игровой приставки Xbox 360, афиша «Властелина колец», шесть кадров из «Звездных войн», картины с подписью Каролины Моро…

Ощущение неправильности исчезло.

Он пожал плечами, вышел из комнаты, прошел по коридору и вошел в кабинет. Там к нему снова вернулось недавнее ощущение, что что-то не так, но Бастиан решил не обращать на него внимания. Он включил компьютер, набрал свой пароль. Компьютер начал загружаться.

Вот тогда Бастиан его и увидел.

Туман.

Все окно было затянуто пеленой тумана. Вот что изменилось этим утром. Во всяком случае, мир словно предстал в новом свете.

Туман… и свет, да. Белый. Густой. Ватный. Даже дневной свет в комнате, хотя и с трудом просачивался сквозь планки жалюзи, был иным.

Бастиан, забыв о компьютере, осторожными шагами направился к окну, словно приближаясь к красивому, но опасному зверю.

И вот он увидел туман — живой, чувственный, тяжелый и легкий одновременно; туман танцевал в саду, змеился вокруг деревьев, ласкал стены маленькой мастерской, которую мать устроила в бывшей хозяйственной постройке… И качался на качелях. В доме их почему-то всегда называли «садовые качели», как будто были и другие. И они постоянно слегка раскачивались — днем и ночью. Несмотря на то, что никто никогда на них не садился (Бастиан уж точно).

Он невольно закрыл глаза и отступил на шаг. И тут же на него словно опустилась темная вуаль. Однажды случится нечто ужасное, и с тех пор ничто уже не будет так, как прежде…

Бастиан вернулся к компьютеру: сегодня утром ему обязательно надо было с кем-нибудь поговорить. Например, с Патошем — о том, что означает последний расклад магических карт, или о партии в теннис (раньше они играли по-настоящему, ракетками, а теперь — на игровых приставках)… о будущих каникулах, о Сандре Жубер, которая, судя по всему, подкладывает два здоровенных яблока под футболку… Поговорить обо всем и ни о чем из того, что было их прошлой жизнью. Далекой от Лавилль-Сен-Жур. От тумана. От ночных кошмаров.

Но окошко ICQ оставалось безнадежно пустым. Патоша не было.

Бастиан подождал еще немного, сидя перед монитором. Он старался не смотреть в окно на туман и в то же время не мог о нем забыть.

Они решили переехать полгода назад. Точнее, не «они», а «он». Из-за «нее».

По прошествии нескольких месяцев после смерти Жюля Каролина Моро стала похожей на мать Патоша. Хотя она и не пила, как та, словно алкоголический насос, но во всем остальном походила на нее — сидела взаперти, превратила халат в бессменную одежду, говорила будто сквозь вату и смотрела на все вокруг совсем другим, мутным и полусонным взглядом опухших глаз. Когда она поворачивала голову, глаза всегда реагировали с двух- или трехсекундным опозданием, словно взгляд не успевал за движением.

Она больше не жила. Она больше не рисовала. Тот единственный случай, когда она попробовала это сделать, стал поворотом в судьбе всей их семьи. Бастиан никак не мог забыть огромного красного пятна, которое увидел однажды на новой картине, когда вошел в кухню. Так же как и сосредоточенного лица матери, когда она на глазах у них всех — его, отца и даже Патоша, который случайно к ним зашел, — вонзила в картину ножницы и начала с механическим упорством кромсать холст.

На следующий день отец предложил ему вместе покататься на роликах. Они вышли из дому около девяти вечера, после ужина, который прошел неожиданно спокойно — без ссор, без слез, без тяжелых вздохов. Это был вечер пятницы, в сыром парижском воздухе стоял запах пыльцы и выхлопных газов. Они прекрасно проехались по набережным Сены, хотя почти не разговаривали. Отец начал слегка задыхаться — они впервые катались после смерти Жюля, и он сбился с ритма, — но все равно это была отличная прогулка, и, несмотря ни на что, Бастиан был рад.

Потом отец остановился и присел на каменную скамейку. И неожиданно объявил, что скоро они уедут.

— Как — уедем? Ты имеешь в виду — переедем на другую квартиру?

Даниэль Моро вздохнул.

— Нет. Я собираюсь искать работу в другом месте.

— В другой лаборатории?

— В другой лаборатории… в другом городе. Нам нужна какая-то перемена, Бастиан. Понимаешь, настоящая перемена. Новая жизнь.

Переезд… другая жизнь…

Новая жизнь…

Бастиан не представлял, как реагировать. Он опасался развода родителей, разъезда… И даже если мир кажется абсолютно безжизненным ледяным пространством, когда разделяешь его с двумя призраками, все же большое облегчение — знать, что расставаться они не собираются (хотя он и сам догадывался об этом, потому что всегда знал, что отец без ума от матери, даже сейчас, несмотря на ее мутные глаза и домашний халат). Но уезжать? Куда? Когда?

А Патош? Друг и сосед, который стал ему почти братом?..

— Что ты об этом думаешь? — Даниэль Моро посмотрел на сына.