Парк был безмолвным — в нем не было слышно ни малейшего шороха, ни даже тех странных звуков, которые раздавались здесь порой… Обычно деревья в тумане казались одушевленными существами, живущими какой-то своей отдельной жизнью. Но сегодня ночью было иначе. Все было иначе: перед этим снег падал, не переставая целую неделю и только сегодня начал понемногу стихать. Теперь парк, подобно всему остальному городу, был под плотным белым покровом, под которым лишь смутно угадывались очертания деревьев, кустов, скамеек, декоративных камней…

Я оглядел высокую решетчатую ограду и вспомнил подростков, которые перелезли через нее однажды ночью двенадцать лет назад. Все они погибли, кажется, из-за передозировки наркотиков — один из них обезумел и убил своих приятелей. Эти был последний раз, когда парк подвергся осквернению, хотя поистине надо было совсем ничего не знать о Лавилль-Сен-Жур, чтобы осмелиться войти туда, не будучи приглашенным.

Но к нам это не относилось — у Пьера были ключи. Как он их раздобыл? И у кого? Впрочем, неважно. У Пьера были ключи от всего на свете…

— Зачем мы здесь? — спросила Клеанс.

Я повернулся к ней. Глядя на Клеанс, я всегда ощущал сладкую боль… или болезненную сладость, как угодно. Но она не ответила на мой взгляд, и я не смог разглядеть выражение ее глаз под большой меховой шапкой, из-под которой кое-где выбивались белокурые пряди. Вот уже несколько недель Клеанс на меня не смотрела.

Она отдалась мне два месяца назад, и я был ею одержим. Я не был ее единственным мужчиной, но некоторое время верил, что это так.

Итак, Клеанс на меня не смотрела. Она не отрывала глаз от Пьера… Как и мы все, конечно же, но она смотрела на него пристальнее, чем другие. В нем было нечто, что одинаково действовало на всех, мужчин и женщин, — какой-то магнетизм, внутренняя неодолимая сила, власть — хотя в ту эпоху никто из нас не мог бы сформулировать это в подобных словах.

— Это сюрприз… Сегодня ночью я устрою вам праздник. Настоящий…

В глазах Пьера вспыхнул жестокий блеск. В те времена меня и его уже принимали за братьев — скорее всего, потому, что у нас были одинаково темные волосы и бледный цвет лица. Но глаза были разные. У меня были глаза моей матери. У Пьера — глаза демона.

— Сюрприз для тебя, Джонни…

Так он меня называл. Можно было бы счесть это прозвище знаком дружеского расположения, привязанности — но я знал, что Пьер не способен ни на малейшую привязанность. Это был монстр, который не останавливался ни перед чем и которому невозможно было противиться.

Впрочем, ни один из нас и не стал бы этого делать. Все знали, что он — наследник. У Мадлен Талько не было детей. Если кто-то должен был бы однажды воцариться над городом вместо нее, это был бы Пьер и только он.

— …и испытание для вас. Пора уже становиться взрослыми, так ведь? И потом, я всегда вам говорил: однажды случится ужасное, и…

— … и с тех пор уже ничто не будет так, как прежде, — продолжил Антуан. — Мы это уже наизусть выучили…

Блестящие глаза Пьера остановились на Антуане, и тот сразу замолчал. Антуан был первым в спорте и вообще заводилой по натуре. Единственным, кто мог заставить его замолчать одним лишь взглядом, был Пьер — и он никогда не упускал возможности лишний раз это продемонстрировать.

Затем Пьер слегка толкнул створку ворот, и мы вошли — Клеанс, Антуан, Флориана, Жиль Камерлен и я.

— Почему ты не собрал всех? — спросила Флориана.

Все обернулись к ней. Флориана редко обращалась к Пьеру напрямую, точнее, редко задавала прямые вопросы: обычно она ходила вокруг да около, никогда не поднимая глаз, жеманно складывая губки бантиком и постоянно накручивая на палец прядь волос: этот жест был для нее тем же, чем для других были курение, — способом расслабиться.

— Сегодня мне нужны только пятеро, — ответил Пьер, но поворачивая головы, по-прежнему следуя во главе нашей небольшой процессии.

Я переглянулся с Жилем Камерленом — его бледно-голубые глаза в отблесках лунного света на снегу казались почти белыми. Я догадался о его опасениях, но в то же время понял, что он питал к Пьеру безграничное доверие.

Пятеро… как пять лучей пентаграммы. На моей памяти впервые собрание членов Showder Society происходило под открытым небом. Да еще и ночью…

Мы углубились в заросли. Несмотря на снег, дорогу все же можно была различать, и, несмотря на холод, нельзя было не удивляться невероятной тишине и самому виду парка, напоминавшего декорацию к сказочной пьесе… Мы молча шли, полностью застегнув свои утепленные лыжные куртки, и наши тяжелые зимние ботинки оставляли свежие глубокие отпечатки на снегу. Оставалось всего четыре дня до Рождества, но здесь, в отличие от города, который был щедро иллюминирован по этому поводу, ничто не напоминало о празднике.

Минут через двадцать Пьер остановился.

— Вы знаете, где мы сейчас? — спросил он.

Антуан уже собирался что-то сказать, но промолчал.

— В самом центре парка, — ответила вместо него Клеанс. — Здесь когда-то все началось…

Пьер лишь мимолетно взглянул на нее — ему нравилось ее мучить, обращаясь с ней подчеркнуто пренебрежительно. Сейчас я понимаю, хотя тогда это не было для меня столь очевидно: именно поэтому Клеанс дарила мне свои милости щедрее, чем другим, — она, без сомнения, хотела вызвать в Пьере ревность, отдаваясь тому, кто из всей компании был ему наиболее интересен. Кто, по сути, даже и не был частью этой компании.

Я посмотрел вокруг — ничего необычного, по крайней мере, на первый взгляд. Здесь действительно был перекресток двух дорог — позже их заасфальтировали, но, кроме этого, ничто не привлекало внимания. Потом я заметил, что дерево, под которым мы стояли, было выше и массивнее остальных, а его широко распростертые ветви, клонящиеся под тяжестью снега, образовывали над нашими головами подобии свода, напоминающего ледяное кружево.

— Сегодня ночью, — негромко произнес Пьер, — вы станете взрослыми. Настоящими мужчинами и женщинами. И настоящими детьми этого города. А ты, Джонни, — он повернулся ко мне, — сегодня станешь самым свободным из нас. Я сделаю тебе особый подарок на зимнее солнцестояние в твои шестнадцать лет… И на твой первый шабаш.

В меня буквально впились пять пар глаз. Для всех собравшихся я был и по-прежнему оставался чужаком. Я не знал, чем именно они занимаются вместе со своими родителями, в чем они участвуют. Более того, я лишь недавно узнал, чем занимаются мои собственные родители. Точнее, мой отчим. Сегодня я был кем-то вроде приглашенного зрителя, а не одним из тех, кому предстояло пройти обряд посвящения, скорее всего, этим приглашением я был обязан своей встрече с Клеанс и… дружбе с Пьером. Никогда прежде я так страстно не мечтал стать одним из них. Какой угодно ценой.

— Ты знаешь, как здесь обстоят дела, Джонни… Есть живые и есть мертвые… есть палачи и жертвы. И есть Дьявол. Никакой другой власти, кроме него. Если ты не на его стороне, ты нигде. Иными словами, ты приговорен.

Эти разглагольствования меня не удивили, хотя я знал, что Пьер не верит ни в дьявола, ни в Бога. Не так давно я понял, что главное для него — стремление к полному подчинению окружающих и собственному наслаждению, на что он и направлял все свои способности. Поэтому я не заблуждался насчет его речей да он и сам это понимал. Пьер лишь хотел еще больше укрепить свою власть над остальными, и в частности — надо мной: он знал, что если я сейчас отступлю, то исключу себя из их сообщества навсегда. А может быть, даже и подвергну себя опасности.

— ОН с нами этой ночью, — благоговейно прошептал Жиль Камерлен. В отличие от Пьера, он был одержим искренним рвением в своем служении Князю тьмы, отчего во время спиритических сеансов ему порой удавались поразительные вещи. Жиль верил в помощь сил зла и, по моим наблюдениям, в самом деле ее получал.

На губах Клеанс появилась одна из ее легких загадочных улыбок, в которых сквозило чувство превосходства. Интересно, а насколько она во все это верит? Но я знал, что это совершенно беспредметный вопрос, — если бы Пьер сказал, что способен полюбить только женщину-птицу, Клеанс уселась бы на метлу.

— Вы должны образовать круг. Встать по одному вон туда… и туда… и туда. Я не должен вас видеть. И слышать.

Теперь я заметил пять деревьев, образующих окружность, центром которой было то место, где находился Пьер. Пять убежищ, похожих на ажурные сквозные гроты. Мы разошлись и укрылись под деревьями, как он нам приказал. Никто из нас и не подумал ослушаться — даже сегодня я не перестаю поражаться той власти, которую имел над нами этот наш ровесник. Пьер открыл свой рюкзак, достал оттуда факел и зажег его. Потом стал ждать — и мы вместе с ним — в непроницаемом плотном белом безмолвии этой ночи зимнего солнцестояния.

Прошло минут десять, и я уже стал замерзать, неподвижно сидя на корточках у ствола «моего» дерева, как вдруг послышался скрип снега — кто-то шел быстрыми, уверенными шагами — и почти одновременно — слегка хриплое дыхание. Я невольно вздрогнул. Это ведь не мог быть он, не так ли?..

Через полминуты мой отчим показался из-за поворота одной из двух пересекающихся дорог. Ирония судьбы: он прошел примерно в четырех метрах от меня и при этом меня не заметил. Было около полуночи. Отчим, кажется, успел приложиться к бутылке. Он увидел факел, лицо Пьера…

— Господи боже, да что стряслось?! — выдохнул он. — В какое еще дерьмо ты вляпался?

— У меня перехватило дыхание — до такой степени я был потрясен. Я даже забыл о холоде, который с каждой минутой сковывал меня все сильнее. Кто бы мог подумать, что эти двое знакомы — да еще настолько коротко, судя по манере общения! Конечно, они встречались у Талько, но это само по себе не могло бы их так сблизить.

Теперь Вильбуа стоял точно в центре круга, рядом с Пьером.

— Сегодня ночь солнцестояния, — произнес Пьер очень серьезным тоном.

— И что с того?

— В ночь солнцестояния кто-то должен умереть. Либо невинный, либо виновный.

— Ну и кого ты замочил? — спросил отчим почти весело — этот бандитский юморок лет десять назад совершенно очаровал мою мать.

Мое удивление все росло: мало того что Вильбуа знал Пьера, но, оказывается, ему было не впервой являться по вызову дня выполнения грязных поручений.

— Пока никого, но сегодня ночью ты мне понадобишься, — ответил Пьер.

Он стянул шапку и перчатки, и красноватый свет факела озарил его породистое аристократическое лицо. Ему еще не исполнилось шестнадцати, но он уже был выше Вильбуа как минимум на десять сантиметров и впервые в жизни отчим показался мне низеньким, даже каким-то приплюснутым, словно раздавленным самой ситуацией, присутствием Пьера, той западней, которую Пьер ему приготовил… а может быть, не ему, а мне? Я не успел додумать эту мысль до конца — между ними с каждой секундой росло напряжение, и разговор уже шел на повышенных тонах.

— Мать твою, Пьер, что еще за херню ты собираешься учинить? С каких это пор тебя интересуют солнцестояния и прочая погребень? Я-то думал, ты хочешь позабавиться, и больше ничего, — Вильбуа смолк, но сразу добавил: — Как я.

И в эту секунду вся моя ненависть, которая терзала меня с детства и отравляла все юношеские годы, не угасая ни на минуту, поскольку питалась надеждами на будущую месть, которые я лелеял целыми часами, взорвалась, как вулкан, тлевший долгие годы, — и мою душу, словно лава, затопило невероятное отвращение. Несмотря на холод, мне стало жарко. Шарф меня буквально душил.

— Я не собираюсь учинять никакую херню, — ответил Пьер презрительным тоном. — Каждое мое действие имеет смысл, ты этого еще не понял? Так или иначе, уже поздно: ты в это замешан.

Со своего наблюдательного пункта я не мог различить лица Вильбуа, но услышал, как тот возмутился:

— Это во что еще?

Пьер высоко поднял факел и закричал:

— Пора!

Мы бесшумно вышли из своих укрытий — лишь снег посыпался с веток, нарушив застывшую красоту пейзажа.

— Что за…

— Оставайтесь, где стоите, — приказал Пьер, — и в этот момент я ощутил всю интенсивность бушующей в нем силы.

Мы застыли. Вильбуа оглядел всех по очереди и, конечно же, узнал. Он был доверенным лицом Талько, а значит, и Андреми, и наверняка видел родителей моих товарищей по оружию на том или ином сборище. Затем он повернулся и увидел меня. Мы обменялись взглядами, в которых сквозило обоюдное отвращение, но Вильбуа не сказал ни слова. Даже удержался от непроизвольного «Ты?..». Мы с ним никогда, НИ-КОГ-ДА, как говорила мать, не обменялись ни единым словом. Думаю, даже мое имя застряло бы у него в горле.

— Мы пока еще невинны, ты знаешь? — произнес Пьер почти сочувственным тоном.

— Это вы-то? — хмыкнув, сказал Вильбуа.

Не обращая внимания на эту реплику, Пьер продолжал:

— В ночь солнцестояния нужно пролить кровь невинных… чтобы себя ею запятнать. Но лишь виновные могут запятнать невинных, не так ли? Он взглянул в глаза Вильбуа и добавил: — А мы невиновны… пока.

Вильбуа застыл на месте. Мы все оцепенели от изумления и ужаса. И еще… от нетерпеливого предвкушения — словно голодные волчата.

Время как будто остановилось. Пьер продолжал говорить абсолютно спокойным голосом:

— Ты умрешь на том самом месте, где все началось. Где ОН явился в первый раз. Гийому де Шабанну — предку не Талько, а Андреми, точнее, моей матери, Матильды де Шабанн. Это он открыл дверь, и…

— БЕРЕГИСЬ!

Клеанс первая заметила револьвер, который Вильбуа резким жестом откуда-то выхватил, пока Пьер был увлечен своей семейной эпопеей. Однако Пьер среагировал моментально: прежде чем мой отчим успел выстрелить, Андреми изо всех сил ударил его горящим факелом в висок.

Вильбуа лежал на земле. Его щека была обожжена. Густая струйка крови стекала на снег, поблескивающий в лунном свете. Она казалась маслянистой, как нефть.

Наступила полночь. Оставалось четыре дня до Рождества. И всего минута — до того, как случится ужасное и больше уже ничто не будет так, как прежде: я совершу убийство. Вместе с ними. Умышленное и хладнокровное.