– Я уже велела Хасинто пойти в дом сеньоры, пусть он немного посидит у нее. А придет Кабальюко, мы ему скажем, чтобы он тоже туда отправлялся… Меня никто не переубедит – эти негодяи наверняка готовят большую пакость нашему дорогому другу. Бедная сеньора, бедная Росарио… И подумать только, что всего этого не было бы, если бы донья Перфекта согласилась на то, что я предлагала ей третьего дня…

– Дорогая племянница,- печально проговорил исповедник,- мы сделали все, что только было в человеческих силах, лишь бы осуществить наше святое намерение… Больше ничего нельзя сделать, Ремедиос. Мы разбиты. Смирись и не упорствуй далее – Росарио не станет женой нашего обожаемого Хасинтильо. Твои золотые мечты, твои надежды на счастье, которое в свое время казалось нам столь близким (их осуществлению я, как подобает хорошему дяде, посвятил все силы своего разума), превратились в химеру, развеялись, словно дым. Серьезные препятствия – злонравие некоего известного нам человека, очевидная любовь к нему девушки и другие обстоятельства, о которых я умалчиваю,- опрокинули наши расчеты. Мы уже почти победили – и вдруг оказались побежденными. Ах, племянница! Пойми одно: при нынешнем положении вещей Хасинто заслуживает значительно большего, чем эта помешанная девушка.

– Ах, дядюшка! – воскликнула Мария с весьма непочтительным раздражением.- Теперь вы заговорили о всяких препятствиях. Нечего сказать, отличились великие умы!.. Донья Перфекта со своими возвышенными мыслями, вы со своими сомнениями… Никуда вы оба не годитесь. Нет, плохо, что бог создал меня такой глупой, что он наделил меня головой из кирпича и замазки, как говорит сеньора, а то я давно бы уже решила этот вопрос.

– Ты?

– Если бы вы с ней разрешили мне действовать, как я хочу, все было бы уже давно сделано.

– При помощи палок?

– Зачем пугаться и делать большие глаза? Ведь убивать-то никого не будут – подумаешь!

– Ну, если начать с побоев,- улыбаясь, сказал каноник,- это вроде как почесаться… знаешь, стоит только начать.

– Ну вот! И вы туда же. Назовите меня жестокой и кровожадной… У меня духу не хватит даже червяка убить, вам это известно… Всем понятно, что я никому смерти не желаю.

– В общем, милая моя, как ни верти, а дон Пене Рей заберет девушку – теперь уже ничего не поделаешь. Он готов пойти на все, даже на бесчестный поступок. Если бы Росарио…- как она нас надула своим невинным личиком, своими ангельскими глазками, а?..- если бы Росарио, говорю я, не захотела… да… все можно было бы уладить, но, увы! она любит его, как грешник любит дьявола, ее сжигает преступный огонь; да, племянница, Росарио попалась, попалась в адскую ловушку сладострастия. Будем же честны и справедливы; отвернемся от этих преступных людей и не будем больше думать ни о ней, ни о нем.

– Вы не знаете женщин, дядюшка,- промолвила Ремедиос с льстивым лукавством.- Вы – святой человек, вы не понимаете, что у Росарито это всего-навсего прихоть, которую можно вылечить несколькими затрещинами.

– Племянница,- торжественно и назидательно заявил дон Иносенсио,- когда происходит нечто серьезное, прихоть называется уже не прихотью, а совсем по-другому.

– Дядя, вы сами не знаете, что говорите,- возразила племянница, лицо которой внезапно побагровело.- Неужели вы способны предположить, что Росарио?.. Как ужасно! Я буду защищать ее, да, да… Она чиста, как ангел. Дядя, вы заставляете меня краснеть и просто выводите из себя.

Когда Ремедиос произнесла эти слова, по лицу доброго каноника промелькнула тень печали, отчего он сразу как бы состарился.

– Дорогая Ремедиос,- начал он,- мы сделали все, что было в человеческих силах, все, что диктовала нам совесть. Что могло быть естественнее, чем наше желание видеть Хасинтито в родстве с этой знатной семьей, самой видной семьей в Орбахосе? Что могло быть естественнее, чем желание видеть его обладателем семи загородных домов, пастбища в Мундогранде, трех садов на хуторе Арриба, имения и других владений в городе и деревне, принадлежащих этой девушке? Твой сын обладает большими достоинствами, это всем хорошо известно. Росарито он нравился, и она ему нравилась. Казалось, что все шло как нельзя лучше; и сама сеньора, хотя и без большого восторга,- конечно, ее смущало наше скромное происхождение,- была, кажется, склонна к этому, потому что она меня очень уважает и чтит как исповедника и друга… Но вдруг является этот злосчастный молодой человек. У сеньоры, оказывается, есть обязательства по отношению к брату, и она утверждает, что не может отвергнуть предложение, которое племянник сделал ее дочери. Серьезный конфликт! Что мне было делать? Ах, ты ведь ничего толком не знаешь. Будем откровенны: если бы я увидел, что сеньор де Рей – человек добрых правил, который может сделать Росарио счастливой, я не стал бы вмешиваться в это дело; но я увидел, что он чудовище, и, как духовный пастырь этой семьи, чувствовал себя обязанным вмешаться в это дело. Я так и поступил. Ты же знаешь, что я задал ему перцу, как говорят в народе. Я разоблачил его порочность, доказал, что он безбожник, я открыл всем низость его сердца, отравленного материализмом, и сеньора убедилась, что она отдает свою дочь самому пороку… Ах, сколько мне пришлось потратить трудов! Сеньора колебалась – я укреплял ее нерешительную душу, я советовал ей, к каким законным средствам прибегнуть в действиях против племянника, чтобы удалить его без скандала; я внушал ей остроумные идеи; я часто видел, что ее чистая душа полна тревоги; я успокаивал ее, говорил ей, что та битва, которую мы ведем против столь опасного врага, вполне дозволена. Я никогда не советовал ей прибегать к кровавым методам насилия, к отвратительным жестокостям,- я предлагал ей тонкие ходы, в которых не было греха. Моя совесть чиста, дорогая племянница. Ты-то хорошо знаешь, что я боролся, что я трудился, как вол. Ах! Когда я приходил домой по вечерам и заявлял: «Мария, милая, паши дела налаживаются»,- ты просто с ума сходила от радости, целовала мне руки по сто раз, говорила, что я лучше всех на свете. Что же ты сейчас разгневалась? Это так не идет к твоему благородному и миролюбивому нраву. Почему ты на меня ополчилась? Почему ты говоришь, что зла на меня, и называешь меня, попросту говоря, мямлей?

– Потому что вы,- ответила Ремедиос, по-прежнему вне себя от гнева,- вдруг струсили.

– Да ведь все обернулось против нас, разве ты не видишь? Этот проклятый инженер, который пользуется благосклонностью военных, готов на все. Девочка его любит, девочка… больше я ничего не хочу говорить. Ничего не получится, говорю тебе – ничего не получится.

– Военные! Вы что, верите, как донья Перфекта, что будет война? Неужели для того, чтобы выкинуть отсюда дона Пепе, нужно, чтобы одна половина страны встала против другой? Сеньора сошла с ума, а теперь и вы тоже.

– Я того же мнения, что и она. Раз Пепе Рей в дружбе с военными, это частное дело принимает совсем иной оборот… Ах, племянница, если два дня назад я надеялся, что наши молодцы одним пинком выкинут отсюда солдатню, теперь, когда я увидел, как обернулось дело, когда я увидел, что большую часть наших защитников захватили врасплох еще до того, как они начали сражаться, что Кабальюко вынужден скрываться и что все гибнет, то я ни во что уже не верю. Идеи добра еще не обладают достаточной физической силой, чтобы сокрушить прислужников неправды… Ах, племянница, осталось одно – смирение, смирение…

И дон Иносенсио, подражая в способе выражения чувств своей племяннице, несколько раз шумно вздохнул. Мария, как это ни странно, хранила глубокое молчание. Она не выказывала раздражения, не предавалась своей обычной мелочной чувствительности; она являла картину глубокого и смиренного горя. Через короткое время после того, как добрый дядюшка закончил свою речь, по розовым щекам племянницы прокатились две слезинки, а вскоре послышались с трудом сдерживаемые всхлипывания; подобно морю, которое при приближении бури с каждой минутой шумит все грознее и грознее, все выше и выше вздымает свои волны, скорбь Марии Ремедиос росла и ширилась, пока не излилась в безудержном рыдании.